Дочери царя
Ольга ГРИГОРЬЕВА
ДОЧЕРИ ЦАРЯ
Сцены из жизни Марины и Анастасии Цветаевых
Поэтический спектакль
Действующие лица.
- Марина Цветаева (18-и лет, 21-го года, 27-и и 35-и лет).
- Анастасия Цветаева, ее младшая сестра (16-и, 19-и, 33-х и 64-х лет).
- Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой (7-и и 46-и лет).
- Андрей Трухачев, сын Анастасии Цветаевой (46-и лет).
- Рита, внучка А.И. Цветаевой, 10-и лет (играет та же девочка, что и маленькую Ариадну).
- Нина Трухачева — сноха А.И. Цветаевой.
- Макс Волошин — поэт, философ.
- Сергей Эфрон, муж М. Цветаевой.
- Вера и Лиля Эфрон, его сёстры.
- Пра – мать М.Волошина.
- Экономка Цветаевых.
- Мальчик-газетчик, мальчик из приюта.
- Заведующая приютом.
- Зрители поэтического вечера в Феодосии.
- Ольга Григорьева – автор.
Автор (слева на авансцене, м.б., сидит «у костра»):
Мы рады друг другу, как будто родня.
А что удивляться – душа-то едина!
Запрыгал по веткам бельчонок огня –
То снова костер зажигает Марина.
Она – между нами, она где-то здесь,
В Тарусу она не могла не приехать.
Ну, может, ушла за валежником в лес
И слышит стихов своих гулкое эхо.
На цыпочки встали березы и клен,
Косится пичуга испуганным глазом…
И мир ошарашен, и мир удивлен –
Он заново, заново, заново назван!
Пылают поленья, смолисты, сухи…
Слова – неподкупны. Сердца – неподсудны.
Вот так же порой обжигают стихи.
Сжигают поэты не ветки, а судьбы.
…Когда вдруг покажется:
жизнь – это вздор,
Задушит змея равнодушья и сплетен,
Зажгите с друзьями Маринин костер,
И руки, и лица, и души согрейте!
Действие первое.
Картина 1.
Сигналы точного времени. Голос диктора радио: — В Москве семь часов утра. Доброе утро, товарищи! Сегодня суббота, 10 февраля 1958 года. Начинаем утреннюю гимнастику! Урок ведет…
Высветляется правая часть авансцены.
Комната дома по улице К. Маркса, 262 в Павлодаре, где жила семья А.Б. Трухачева с 1957 по 1959 год. В комнате самое необходимое: стол, стулья, кровать, этажерка с книгами. Молодая женщина, Нина Трухачева, стирает. За столом сидит Рита, рядом с ней бабушка — А.И. Цветаева.
А. Цветаева (встает, выключает радио): — Продолжай, Рита!
Рита (поднимая чайную чашку): — Ля тасс!
А. Цветаева: — Теперь скажи по-английски.
Рита (бойко): Ложка — э спун,
тарелка — э плэйт,
чашка — э кап (задумывается).
А. Цветаева: — Рита, а вилка, нож?
Рита: — Ну, на столе же их нет!
А. Цветаева: — Не хитри, ты же знаешь!
Рита: — Э фок, э найф.
Нина (поднимая голову): — Мама, ну вы бы не мучили ее. Ребенок есть хочет. Это ж вам Павлодар, а не Париж. Зачем ей французский, английский?
А. Цветаева: — Ничего, Нина, жизнь долгая, пригодится… Над произношением еще поработаем. А теперь кушай.
Рита быстро ест, бабушка задумчиво на нее смотрит. За занавеской плачет ребенок.
Нина: — Мама, покачайте Олю. Там водичка в чашке стоит. Может, она пить хочет.
А. Цветаева идет за занавеску, успокаивает ребенка.
Нина: — Мама, не сходите с Ритулей за водой? На полоскание, вижу, не хватит. Рита тоже пусть возьмет свое ведерко.
Рита: — На Иртыш, на Иртыш! Ура!
Быстро одеваются, берут ведра.
Нина: — Только полные не набирайте!
Картина 2.
Улица (авансцена).
Рита: — Баб, ну давай, рассказывай.
А. Цветаева: — На чем мы закончили, Рита?
Рита: — Как вы с Мариной узнали о смерти Льва Толстого. Сбежали из дома и поехали его посмотреть. У тебя сильно ноги замерзли… А жена его вам не понравилась.
А. Цветаева: — Да, да, Рита, это был 1910 год…
Рита: — А ваш папа тогда вас не ругал, что вы из дома сбежали?
А. Цветаева: — К счастью, папы дома не было, когда мы вернулись. Ты же знаешь, сколько он работал! Он открывал свое детище — Музей изобразительных искусств. А кроме этого, папа был профессором Московского университета, преподавал историю изящных искусств…
Рита: — Ты говорила, что в следующий раз расскажешь о Максе Волошине. Кто этот Макс, баб? Ваш с Мариной друг?
А. Цветаева (рассказывает больше для себя, чем для Риты):
— Да, друг… В тот год Марина сдала в печать свой первый сборник — «Вечерний альбом». Она посещала литературные вечера, знакомилась с поэтами и писателями. Мне запомнились фамилии Адамовича, Машковцева, Ходасевича. И Марину стали знать среди писателей и поэтов. Марина не сказала мне, кого она ждет, а я догадывалась, что это Максимилиан Волошин, о котором она не раз говорила…
Картина 3.
Открывается занавес.
Обстановка дома Цветаевых в Трехпрудном. 1910 год. Марине — 18 лет, Асе — 16. В комнате одна Марина.
Стук в дверь.
Голос М. Волошина: — Можно мне видеть Марину Цветаеву?
Марина: (открывая) — Это я.
Макс: — А я — Макс Волошин. К вам можно?
Марина: — Очень!
Одновременно: — Здравствуйте!
Макс: — А вы читали мою статью о вас?
Марина: — Нет.
Макс: — Я так и думал и потому вам ее принес. Она уже месяц как появилась (достает из кармана и подает ей газету «Утро»). Неужели вам никто не сказал?
Марина: — Я газет не читаю и никого не вижу. Мой отец до сих пор не знает, что я выпустила книгу. Может быть, знает, но молчит. И в гимназии молчат.
Макс: — А вы — в гимназии? А что вы делаете в гимназии?
Марина: — Пишу стихи.
Макс: — А вы всегда носите это? (показывает на чепец).
Марина: — Чепец? Всегда, я бритая… Пойдемте, я познакомлю вас с сестрой.
Проходят к комнате Аси.
— Здесь живет моя сестра Ася, (стучит) Ася, ты дома? Это Максимилиан Александрович Волошин.
Ася: — Пожалуйста, заходите!
Макс: — Здравствуйте, Ася. Очень приятно.
Ася: — Здравствуйте.
Макс (шутливо): — Я принес вашей сестре статью о её первой книге, а она даже не хочет её читать! Может быть, вы прочтете?
Марина, Ася (одновременно): — Что вы, Максимилиан Александрович, я вам так благодарна!
— Конечно, прочту немедленно, я вам так благодарна!
Последние слова сливаются, все трое смеются.
Макс: — Да, я слышал, что ваши голоса звучат в унисон, что вы и стихи вместе читаете. Прочтете мне что-нибудь?
Марина, Ася (опять вместе):
— Обязательно прочтем!
Макс: — Только одна просьба: можно пойти назад, в залу? У меня астма, мне трудно дышать в маленьком помещении.
Ася: — Да, извините, это я вас здесь задержала. Проходите, пожалуйста!
Идут мимо экономки, та с интересом разглядывает гостя.
Ася ( шепотом): — Накройте стол, чай будем пить в зале!
— Максимилиан Александрович, присаживайтесь! Сейчас будем пить чай! И дайте мне наконец газету! Слушай, Марина! (читает громко и отчетливо)
«Книга Марины Цветаевой «Вечерний альбом» — вся на грани последних лет детства и первой юности. Если же прибавить, что ее автор владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг, то это укажет, какую документальную важность представляет эта книга, принесенная из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передать наблюдение и чувство…»
По-моему, здорово!
Марина в это время сидит за роялем, сначала перебирает ноты, потом наигрывает.
Марина (оставляя без внимания слова Аси): — Я ведь когда-то играла. Мама у нас прекрасная пианистка. Она училась играть на фортепьяно у Муромцевой, любимой ученицы Николая Рубинштейна. Мама всегда мечтала, что из меня музыкант выйдет… Не вышло!
Макс: — Потому что поэт вышел! Правда, Ася? … Как здесь хорошо дышать!
Ася: — А вы лечите астму?
Макс машет рукой.
Экономка: — Барышни, чай подан.
Все проходят к столу. Макс с аппетитом ест и пьет чай.
Марина (шепотом Асе). — А вот не посмеешь погладить его по волосам!
Ася (шепотом): — Трону! (громко): -Максимилиан Александрович! А можно вас погладить по голове?
Макс (без тени удивления, наклоняет голову): — Пожалуйста.
Ася встает из-за стола, гладит. Макс сидит тихо, потом громко рычит, Ася отскакивает, визжит, все смеются.
Макс: — Вы же обещали стихи в унисон!
Сестры: — Пожалуйста!
Встают рядом, читают:
МАМЕ
В старом вальсе Штрауса впервые
Мы услышали твой тихий зов,
С той поры нам чужды все живые
И отраден беглый бой часов.
Мы, как ты, приветствуем закаты,
Упиваясь близостью конца.
Все, чем в лучший вечер мы богаты,
Нам тобою вложено в сердца.
К детским снам клонясь неутомимо,
(Без тебя лишь месяц в них глядел!)
Ты вела своих малюток мимо
Горькой жизни помыслов и дел.
С ранних лет нам близок, кто печален,
Скучен смех и чужд домашний кров…
Наш корабль не в добрый миг отчален
И плывет по воле всех ветров!
Все бледней лазурный остров — детство,
Мы одни на палубе стоим.
Видно грусть оставила в наследство
Ты, о, мама, девочкам своим!
Макс: — А где ваша мама сейчас?
Марина: — Мама умерла четыре года назад, в Тарусе, от туберкулеза. Мне было 14 лет, Асе 12… Последние слова, которые она сказала нам: «Живите по правде, дети! По правде живите…»
Макс: — Простите, простите… Мои соболезнования…
Марина: — Читаем дальше.
МОЛИТВА
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
— “Терпи, еще не кончен срок”.
Ты сам мне подал — слишком много!
Я жажду сразу — всех дорог!
Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой — день вчерашний,
Чтоб был безумьем — каждый день!
Люблю и крест, и шелк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство — лучше сказки
И дай мне смерть — в семнадцать лет!
Макс: — Браво, браво! (аплодирует)
Марина: — А хотите, я вам новое стихотворение прочту? Ты, Ася, его еще не знаешь!
Сам не ведая как,
Ты слетел без раздумья,
Знак любви и бездумья,
Восклицательный знак!
… В небо кинутый флаг —
Вызов смелого жеста.
Знак вражды и протеста.
Восклицательный знак.
Макс, почитайте что-нибудь свое!
Макс: — Ну, хорошо.
Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо.
Вечность лишь изредка блещет зарницами.
Время порывисто дует в лицо.
Годы несутся огромными птицами.
Клочья тумана – вблизи… вдалеке…
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке –
Синее пламя познанья.
В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились.
Все мы уж умерли где-то давно…
ВСЕ МЫ ЕЩЕ НЕ РОДИЛИСЬ.
А вот ещё одно.
Акрополь
Серый шифер. Белый тополь.
Пламенеющий залив.
В серебристой мгле олив
Усеченный холм — Акрополь.
… Небо знойно и бездонно —
Веет синим огоньком.
Как струна звенит колонна
С ионийским завитком.
… Ночь взглянула мне в лицо.
Черны ветви кипариса.
А у ног, свернув кольцо
Спит театр Диониса.
Ася: — Жаль, папа не слышит! Это его Греция!
Макс: — Да, я слышал, конечно, о вашем отце. То, что он делает – просто подвиг во имя искусства! На пустом месте – помните, там была ужасная Колымажная площадь – построить грандиозный музей, да не просто построить, а именно создать – наполнить экспонатами, которые он собирает по всему миру! Правда, это подвиг. Представьте, и через сто, и через двести лет сюда будут приходить люди, любоваться этими скульптурами, студенты будут здесь изучать историю искусств… Знаете, я верю, что когда-нибудь этот музей изящных искусств назовут именем Ивана Владимировича Цветаева! Я верю, так будет!
Марина: — Макс, спасибо вам! Мы с Асей называем музей своим младшим братом. Жаль только, что папа из-за него так редко бывает дома… А расскажите нам о Коктебеле!
Макс: — О, это мое любимое место на земле! Мы живем там с матерью. Вы ведь были в Крыму?
Марина: — Да, в детстве, в Севастополе, в Ялте.
Макс: — А Коктебель – это восточный Крым, это совсем другое… Эта часть Крыма — вулканического происхождения. Наш Крым не похож на южный. Он суровый, безлесный. Холмы и дороги, и море. Земля, ее первозданность чувствуется там как нигде… Я был совсем юн, когда моя мать купила участок – там еще никого не было. Когда я долго там не живу, я тоскую по Коктебелю. У нас там большой гостеприимный дом. Приезжайте! Приедете — увидите, узнаете, и сами — я в этом уверен, полюбите эти места. С Мариной мы уже договорились. А вы, Ася, тоже приедете? Приезжайте, не пожалеете!
Ася: — Спасибо, Макс, я приеду!
Они раскланиваются, Ася идет к роялю и громко музицирует. Марина и Макс тихо и заинтересованно о чем-то разговаривают, музыка заглушает их голоса. Ася начинает играть потише.
Макс с Мариной идут к двери, но все не могут наговориться.
Макс: — Еще я вас познакомлю с Аделаидой Казимировной Герцык. У нее в этом году тоже вышел сборник стихов. Вы ее непременно должны узнать!
Марина: — Три сборника наших вышло почти в одно время – ее, ваш и мой. Интересно… А ваш как называется?
Макс: — Стихотворения. Но длинный подзаголовок: Годы странствий. Звезда Полынь. Алтари в пустыне.
Подходят к двери.
Макс (у порога): — Знаете, Марина, когда вы любите человека, вам всегда хочется, чтобы он ушел, чтобы о нем помечтать. Ушел подальше, чтобы помечтать подольше…
Марина: — У меня тоже есть мысли по этому поводу! Встреча должна быть аркой! Не в упор, иначе лбом сшибешься, а радугой, чтобы действительно встретиться! Чем дальше основы арки, тем выше арка. Для нужной нам высоты встречи нам нужно отойти очень, очень далеко, может быть, даже оступиться в небытие…
Макс: — Хорошая теория, но очень уж грустная. Я думаю, мы всё же будем видеться чаще! Ну, всё, я должен идти, до свидания, спасибо вам.
Марина: — Как? Уже?
Макс: — А вы знаете, сколько мы с вами пробеседовали?.. Я скоро опять приду.
(кланяясь – Асе): — До свидания, до свидания!
Уходит.
Экономка (вышла убрать со стола, оглядев комнату): — Барышня, а гость-то ваш — никак, ушли?
Марина: — Только что проводила.
Служанка: — Да неужто вам, а, барышня, не стыдно — с голой головой — при таком полном барине, да еще кудреватом таком! А в цилиндре пришли — ай жених?
Ася смеется, сидя за пианино.
Марина: — Не жених, а писатель.
Экономка: — А-а-а… Очень они мне пондравились, как я вам чай подавала: полные, румяные, солидные, улыбчивые. И бородатые. А вы уж, барышня, не сердитесь, а вы им, видать — ух! — пондравились: уж так на вас глядел, уж так на вас глядел: в са-а-мый рот вам! А может, барышня, еще пойдете за них замуж? Только поскорей бы косе отрость!
Ася хохочет, играя на пианино, Марина отмахивается и убегает.
Картина 4.
Павлодарская улица (авансцена).
Мальчишеские голоса за сценой (громко): — Баба-яга! Баба-яга! Тикай, ребята, баба-яга с внучкой! (Свист).
Рита (прижавшись к бабушке): — Баб, почему они тебя дразнят?
А. Цветаева (останавливаясь, поставив ведро с водой): — Да я ведь правда старая уже, некрасивая, худая… В этом году 64 будет… (Пытается развеселить Риту) — Баба-яга, костяная нога, в ступе едет, пестом упирается, помелом следы заметает! Тут, Рита, никто так быстро по улицам не ходит, как я. Наверное, правда, на бабу-ягу похожа — мчусь по улице, шарф развивается, куры разбегаются — фыр-р-р! (Рита улыбается). А помнишь, с чего они меня начали дразнить бабой-ягой? Я как-то задумалась и, выходя из дома, взяла вместо своей палочки кочергу, она рядом стояла, у печки. И даже не сразу обнаружила, что по улице с кочергой иду. Правда, смешно получилось… Вот с того времени они меня и дразнят.
А знаешь, в словаре Даля есть слово «яга». Там, правда, у него другое значение. «Яга» по Далю — значит шуба, тулуп халатного покроя. Вот посмотри, мое пальто — точно «яга», было бы еще потеплее…
Рита: — Значит, ты не обижаешься на них, баб?
А. Цветаева: — Нет, Риточка. Это просто дурно воспитанные дети. Вот они вырастут, повзрослеют, им будет стыдно за это. Может, захотят у меня прощения попросить. А меня уж в Павлодаре не будет…
Рита: — А где ты будешь, баб, в Москве?
А. Цветаева: — В Москве, конечно, в Москве… Ну, слушай дальше про Макса. В тот первый раз он поздно от нас ушел. А вскоре после этого Марина получила от него посвященные ей стихи.
Рита: — А в Коктебель вы поехали?
А. Цветаева: — В Коктебель мы попали в 1911 году. Марина уехала в Крым раньше, она жила в Гурзуфе. Писала мне о чудных пушкинских местах, о прелести своего одиночества, о счастье быть у моря… Ты знаешь стихи Марины о море?
Рита: — Конечно знаю, вот это:
— Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело — измена, мне имя — Марина,
Я — бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и надгробные плиты…
— В купели морской крещена – и в полете
Своем – непрестанно разбита!
…Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!
А. Цветаева: — Молодец, молодец, Рита! …Ну вот, я тоже наконец поехала в Крым. Увидела эти пейзажи, о которых с такой любовью рассказывал нам Макс. Киммерийская степь… Пепельно-желтые холмы сменяли друг друга… И вот – море! Справа от Коктебеля – огромная гора, Карадаг. А на ней – огромный великаний профиль! Представляешь, это профиль Макса!
Рита: — А кто его сделал? Макс?
А. Цветаева: — Что ты, Рита?! Это природа, сама природа изваяла этот профиль за много веков. Макс его увидел, когда в Коктебель приехал! …А рассказать тебе, как они меня с Мариной разыграли в первый же день? А я-то всему поверила…
Рита: — Расскажи, расскажи, бабуль!
Картина 5.
Коктебель, лето 1911 года.
Шум моря, ржание лошади, стук повозки.
Голос извозчика:
— Волошина дача? Приехали!
На сцену выходит Ася в летнем пальто и широкополой соломенной шляпе, с небольшим саквояжем. Навстречу ей, с разных сторон, выбегают Марина и Макс. На Максе длинная холщовая рубаха, короткие брюки, сандалии. Марина с отросшими после бритья кудрями, тоже в сандалиях, шароварах. Сёстры обнимаются.
Макс (раскланиваясь): — Очень, очень рад! Добро пожаловать в Коктебель!
Марина: — Ася, Асенька! Хорошо доехала? А у нас тут… ну, увидишь! Представляешь, у Макса гостит испанка, Кончитта. Ни слова не говорит по-русски… Ты не удивляйся, если она будет смеяться (шепотом): она влюблена в Макса! А еще, ты не поверишь, здесь сам Игорь Северянин! Ты видела его когда-нибудь? Нет? Вот, увидишь! Только не проси его читать стихи, он этого не любит, он такой молчаливый! А еще тут поэтесса Мария Папер. Помнишь её стихи о материнстве, беременности? Она где-то достала меч и, опираясь о него, ходит в горы. Самолюбива страшно! Вот компания! …Макс, не отставай! Покажем Асе комнату, о которой говорила Пра.
Ася: — А кто это – Пра?
Марина: — Это мать Макса, замечательная женщина, самобытная. Ходит в мужской одежде, еще с юности. Похожа на сказочного короля!
Ася: — А почему Пра?
Марина: — Да, это была какая-то мистификация, тут любят мистификации… (заговорщицки смотрит на Макса). Что-то шуточное. Её звали Праматерь – так и осталось. Она первая поселилась в этом волшебном месте. Ну вот, мы и пришли…
За большим столом Пра, молодой человек и две девушки.
Макс: — Познакомтесь, это Ася Цветаева, младшая сестра Марины. А это моя мать, Елена Оттобальдовна, можно Пра.
Пра: — Проходите, Ася, садитесь с нами, время обеденное…
Марина (перебив Макса): — А это Кончитта, испанка. А это известная поэтесса Мария Папер. Ну а Игоря Северянина, я думаю, представлять не надо, этого великого поэта все знают!
Сидящие за столом встают и церемонно раскланиваются. Пра разливает чай из самовара, неодобрительно качает головой, но молчит.
Макс: — Марина, вы будете обедать?
Марина: — Нет, нет, я недавно завтракала! Пусть Ася ест, а я вам стихи почитаю, хорошо?
Все одобрительно кивают головами.
Пра: — Читай, читай Маринушка!
Марина: — Стихотворение «ЛЕСНОЕ ЦАРСТВО». Посвящается Асе!
Ты — принцесса из царства не светского,
Он — твой рыцарь, готовый на все…
О, как много в вас милого, детского,
Как понятно мне счастье твое!
В светлой чаше берез, где просветами
Голубеет сквозь листья вода,
Хорошо обменяться ответами,
Хорошо быть принцессой. О, да!
Тихим вечером, медленно тающим,
Там, где сосны, болото и мхи,
Хорошо над костром догорающим
Говорить о закате стихи;
Возвращаться опасной дорогою
С соучастницей вечной — луной,
Быть принцессой лукавой и строгою
Лунной ночью, дорогой лесной.
Наслаждайтесь весенними звонами,
Милый рыцарь, влюбленный, как паж,
И принцесса с глазами зелеными, —
Этот миг, он короткий, но ваш!
Не смущайтесь словами нетвердыми!
Знайте: молодость, ветер — одно!
Вы сошлись и расстанетесь гордыми,
Если чаши завидится дно.
Хорошо быть красивыми, быстрыми
И, кострами дразня темноту,
Любоваться безумными искрами,
И как искры сгореть — на лету!
Макс: — Браво, браво! Еще!
Все хлопают.
Марина: — А эти два стихотворения посвящены Максу Волошину! Первое называется
«ЖАР-ПТИЦА»
Нет возможности, хоть брось!
Что ни буква — клякса,
Строчка вкривь и строчка вкось,
Строчки веером, — все врозь!
Нету сил у Макса!
— “Барин, кушать!” Что еда!
Блюдо вечно блюдо
И вода всегда вода.
Что еда ему, когда
Ожидает чудо?
У больших об этом речь,
А большие правы.
Не спешит в постельку лечь,
Должен птицу он стеречь,
Богатырь кудрявый.
Уж часы двенадцать бьют,
(Бой промчался резкий),
Над подушкой сны встают
В складках занавески.
Промелькнет — не Рыба-Кит,
Трудно ухватиться!
Точно радуга блестит!
Почему же не летит
Чудная Жар-Птица?
Плакать — глупо. Он не глуп,
Он совсем не плакса,
Не надует гордых губ, —
Ведь Жар-Птица, а не суп
Ожидает Макса!
Как зарница! На хвосте
Золотые блестки!
Много птиц, да все не те…
На ресницах в темноте
Засияли слезки.
Он тесней к окну приник:
Серые фигуры…
Вдалеке унылый крик…
— В эту ночь он все постиг,
Мальчик белокурый!
Все хлопают, Марина продолжает:
* * *
Мы с тобою лишь два отголоска:
Ты затихнул, и я замолчу.
Мы когда-то с покорностью воска
Отдались роковому лучу.
Это чувство сладчайшим недугом
Наши души терзало и жгло.
Оттого тебя чувствовать другом
Мне порою до слез тяжело.
Станет горечь улыбкою скоро,
И усталостью станет печаль.
Жаль не слова, поверь, и не взора, —
Только тайны утраченной жаль!
От тебя, утомленный анатом,
Я познала сладчайшее зло.
Оттого тебя чувствовать братом
Мне порою до слез тяжело.
Макс: — Замечательные стихи, Марина! Позвольте тогда уж и я прочту, посвященное вам!
К вам душа так радостно влекома…
О какая веет благодать
От страниц Вечернего Альбома!
(Почему альбом, а не тетрадь?..)
Отчего скрывает чепчик черный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я отметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки…
… Ваша книга — это весть… оттуда,
Утренняя благостная весть…
Я давно уж не приемлю чуда…
Но как сладко видеть: чудо есть.
Марина подбегает к Максу, целует в щеку: — Макс, ты сам чудо! Можно, я еще прочту два стихотворения, самых последних!
Нет, я пожалуй странный человек,
Другим на диво! –
Быть, несмотря на наш 20 век,
Такой счастливой!
Не слушая речей о тайном сходстве душ,
Ни всех тому подобных басен,
Всем объявлять, что у меня есть муж,
Что он прекрасен!
Ася (удивленно замирает и проливает чай на стол): — Муж?… Ой, извините, пожалуйста!
Марина: — Ну, это ещё не дописано, вот еще одно:
Я с вызовом ношу его кольцо,
С каким-то чувством бешеной отваги.
Его чрезмерно узкое лицо —
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна.
— Всем вам, кто жил и умирал без страху. —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.
Во время чтения этого стихотворения Марина смотрит на Эфрона, он на неё, остальные действующие лица затемняются.
Картина 6.
Павлодар. Анастасия Ивановна и Рита с ведрами воды подходят к дому. Рита тормошит бабушку:
— Бабуль, а где розыгрыш-то? Ты говорила, они тебя разыграли!
А. Цветаева: — Да, Рита. На следующий день утром выхожу я к столу, Марина называет «Северянина» Сережей, испанку и поэтессу – Верой и Лилей. «Испанка» прекрасно говорит по-русски! А ты знаешь, я даже виду не подала, что удивилась! Сразу поняла, что это розыгрыш! Конечно, посмеялись потом. А Серёжа Эфрон стал Марининым мужем. На всю жизнь, до самой гибели…
Рита: — А когда… А почему…
А. Цветаева: — Ну всё, всё, Рита, на этот раз хватит. Пойдём, мама нас уже заждалась!
Заходят в дом.
Нина: — Ой, молодцы, мои помощницы! Что-то долго ходили, опять разговаривали всю дорогу?
Рита: — Да, мамочка, бабушка мне рассказывала про Марину и про Макса! И про Серёжу!
Нина (улыбается): — Ну и как, поняла ты что-нибудь?
Рита: — Да, все поняла, я же не маленькая!
Нина (обращаясь к свекрови): — Мама, вы только не волнуйтесь!
А. Цветаева (присаживаясь на стул): — Что? Что с Андреем?
Нина: — Да ничего с Андреем, на работе он, где ему быть. Почтальон приходил, письмо принес. От Али.
А. Цветаева: — Боже мой! Напугала ты меня, Нина. Ну где же оно?
Нина вытирает мокрые руки фартуком, подает со стола письмо.
А. Цветаева (жадно, быстро читает, потом — с волнением): — Радость какая, Нина! Ариадна приедет в гости! Обещает в апреле.
Раздается стук в сенях. Входит Андрей Трухачев.
Андрей: — Здравствуйте, семейство! (обнимает подбежавшую Риту).
— Олечка спит? (Подходит к матери, целует).
— Ася, я сегодня селедки купил. Сейчас отварим картошечки, устроим пир на весь мир.
А. Цветаева: — Можно и пир, Андреюшка. Радость у нас, письмо от Али, обещает приехать в апреле…
Андрей (задумчиво): — Аля, Аля, красавица наша… Давно ли с ней под столом бегали. Поломала ее судьба… Сколько ж она отсидела?
А. Цветаева: — Если и тюрьмы и ссылки считать — 17 лет. Я думала, она не выживет в Туруханске.
Андрей: — Ну вы же выжили в Сибири, в Пихтовке. Морозы там тоже были за сорок, не хуже, чем в Заполярье…
А. Цветаева (строго): — Не будем вспоминать.
Андрей: — Да, не будем. А все же помните, как Марина чудно об Але писала:
Были мы — помни об этом
В будущем — верно, лихом! —
Я — твоим первым поэтом
Ты — моим лучшим стихом.
Все замолкают и каждый думает о своем…
Картина 7.
Автор:
Мир огромен, красив и спокоен.
К маме младшая, Асенька, льнёт…
«Чудный месяц плывет над рекою», —
Кто-то в лодочке дальней поёт.
Небо щедро делили с сестрою:
— Мне – закат! А тебе вот – восход!
Чудный месяц плывет над рекою,
Свет нездешний, божественный льёт.
Кто посмел бы предвидеть такое:
Здесь, в Тарусе, их мама умрёт.
Чудный месяц плывет над рекою,
Кто-то плачет, а кто-то поёт.
Жить – как птица, без рабства и фальши, —
Пишет ночью сестрица в тетрадь.
«Чудный месяц…» — и дальше, и дальше,
Разве можно судьбу угадать.
…Ей – за сорок. И снова Таруса,
Сын с невестою рядом идёт.
«Чудный месяц…». С безжалостным хрустом
Их ломает тот проклятый год.
Двадцать лет унесло… За водою
С внучкой Ритой на берег спешишь.
Чудный месяц плывет над рекою,
Да течет не Ока, а Иртыш.
Вновь – Москва, и ничто не помеха
Эту долгую жизнь описать.
И, как в детстве, в Тарусу приехать,
И, как в детстве, с пригорка сбежать.
Мир огромен, красив и спокоен,
Только счастья никто не вернёт.
Чудный месяц плывёт над рекою,
Всё плывёт, и плывёт, и плывёт…
В том же павлодарском доме, ночь. Все спят. А. Цветаева за столом, пишет. Ее голос: «1913 год, Феодосия. Марина была счастлива с ее удивительным мужем, с ее изумительной маленькой дочкой в те предвоенные годы. Марина была счастлива…»
Картина 8.
Гостиная начала века, может быть, чуть измененный интерьер дома Цветаевых в Трехпрудном. Поэтический вечер.
Марину и Асю заводит в зал Макс Волошин.
Макс (на пороге): — Не опоздать нельзя было. Когда за Асей заходишь, она говорит: «Макс, погоди, я только выкупаю Андрюшу». А когда за Мариной зайдешь, она говорит: «Макс, минуточку, я только вымою голову, и пойдем». (Смех окружающих. Все рассаживаются. Женщина музицирует на пианино, к нему выходят Марина и Ася).
Марина: — «Декабрьская сказка» (стихотворение читают вдвоем).
Был замок розовый, как зимняя заря,
Как мир — большой, как ветер — древний.
Мы были дочери почти царя,
Почти царевны…
… Оленя быстрого из рога пили кровь;
Сердца разглядывали в лупы…
А тот, кто верить мог, что есть любовь,
Казался глупый.
Однажды вечером пришел из тьмы
Печальный принц в одежде серой.
Он говорил без веры, ах! А мы
Внимали с верой…
Мы слишком молоды, чтобы забыть
Того, кто в нас развеял чары,
Но чтоб опять так нежно полюбить —
Мы слишком стары.
Крики «Браво!», аплодисменты. Сестры читают еще одно стихотворение
(первоначальная редакция).
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти
В поэзии великолепный храм,
Моим стихам о юности и смерти,
— Нечитанным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам
(где их никто не брал и не берет!)
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Моим стихам, подобно поцелуям,
раздастся многотысячный ответ,
Но вынесу ли я хвалу им
Пятидесяти лет?
Аплодисменты.
Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом взгляде, жесте,
слове —
Две сестры.
Своенравна наша ласка
И тонка.
Мы из старого Дамаска
Два клинка.
Прочь, гумно и бремя
хлеба,
И волы!
Мы — натянутые в небо
Две стрелы!
Мы одни на рынке мира
Без греха,
Мы — из Вильяма
Шекспира
Два стиха.
Вопросы из зала (можно из зрительного зала):
— Марина, как соотносятся в ваших стихах фантазия и действительность?
Марина: — Вся пресловутая «фантазия» поэтов — не что иное, как точность наблюдения и передачи. Все существует с начала века, но не все — так — названо. Дело поэта — заново крестить мир.
Вопрос:
— А кто такой вообще — поэт?
Марина: — Поэт, это человек, который сбрасывает с себя — одну за другой — все тяжести. И эти тяжести — сброшенные путем слова, несут потом на себе — в виде рифмованных строчек — другие люди.
Вопрос:
— Как вы оцениваете свое творчество?
Марина: — Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам. «Второй Пушкин», или «первый поэт — женщина» — вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь и при жизни. В своих стихах я уверена непоколебимо.
Картина 9.
Автор:
Веточку Волошинской полыни
Я везу в Елабугу Марине.
Терпко пахнет крымская полынь:
Зноем, пылью, горечью, любовью,
Тёплым морем, вечностью и болью,
Сладким соком перезревших дынь.
От горы высокой коктебельской
До елабужской дорожки сельской –
Тоже в гору. Тоже на холме.
Листья земляничные резные…
Понимаю я, что мы – связные.
В руки дан пакет – тебе и мне.
Дан завет Волошиным, Мариной…
И за срок земной, такой не длинный,
Довезти бы, донести, успеть
То, что нам с тобою поручили:
Листик земляники, цвет полыни,
Душу, побеждающую смерть.
Феодосия. Берег. Море. Шум прибоя. Крики мальчишек (те же голоса, что дразнили А. Цветаеву в Павлодаре):
— Цветаевы!
— Поэтессы идут!
— Дочери царя!
— Дочери царя!
Ася: — Давай присядем, Марина.
Марина: — Давай.
К ним подбегает газетчик, Ася покупает у него свежий номер феодосийской газеты. Просматривает ее.
Ася: — Послушай, Марина! Тут про нас (читает): «Снова выступали очаровательные сестры Цветаевы… Еще раз обвеяли нас солнечной лаской… Еще раз согрели одинокие одичавшие души! Спасибо милым сестрам. Мы будем любить их не только за то, что они «умрут» — это он имеет в виду твою строчку, Марина, — «еще меня любите за то, что я умру». Так… за то они «умрут», но и за то, что они жили среди нас.»
Марина слушает отвлеченно. Ася продолжает читать газету, но ее голос полностью приглушается, а все громче становится голос Марины, читающей стихотворение «Генералам двенадцатого года».
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса…
Со второго куплета стихи переходят в песню, к Марине подходит С. Эфрон в офицерской форме, они танцуют. При последнем куплете песни:
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег…
Действие вновь переносится в 1958 год.
Картина 10.
Павлодарский дом.
Все спят, только А. Цветаева сидит за столом, пишет. Когда песня заканчивается, она потягивается, встает, подходит к окну. За окном снег.
Автор:
Каким бы словом не называлась смерть,
Таруса всегда означает «жизнь».
О, побывать бы там, поспешить, успеть,
Сбежать, как Марина – с пригорка, до речки, вниз!
Обнимет прохладой, волной унесёт река.
Плоты проплывали, собор над водой парил…
И с именем речки рифмуются облака,
И с именем Муси рифмуется целый мир!
Таруса… Торосы… Колёса… Их вечный стук.
Не зря вороньё закружило – к беде, к беде.
Изгнание, ссылка… От счастья – лишь гулкий звук.
Где Ася, Сергей, Ариадна? Марина где?
И, может, мелькнули в сознаньи в последний миг
Не чудные строчки, сбегающие с пера,
Не Прага, Париж – что хорошего было в них?!
Таруса и Ася. Она бы спасла, сестра.
Но давит петлёю холодный и липкий страх –
Поэтов в России всегда подбивали влёт…
Зачем так сжимает сердце при двух словах:
Таруса, Елабуга… Что же туда влечёт?
Наверное, ради этого стоит жить –
Увидеть в ином измереньи, сквозь толщу лет:
Марина, раскинув руки, с горы бежит,
И Ася смеётся, и что-то кричит ей вслед.
Из-за занавески в ночной рубашке выходит Нина.
Нина: — Мама, вы опять не спите, пишете! Уже полтретьего! Поберегите глаза!
А. Цветаева: — Иди сюда, Нина. Посмотри, какой чудный снег.
А. Цветаева набрасывает ей на плечи большой платок, который был у нее на плечах, обнимает сноху.
А. Цветаева: — Знаешь, я весь вечер сегодня вспоминаю Алю. Это ведь единственный человек (кроме вас с Андрюшей, конечно,) кто остался от нашей семьи. (Как бы для себя, вспоминая). Умерли мама и папа.
Умерли молодыми оба моих мужа: Борис Трухачев и Маврикий Минц.
В 17-ом году, в Коктебеле, от дизентерии умер мой младший сын, Алешенька. Ему был всего год.
Марина повесилась в Елабуге в 41-ом. А я узнала об этом только через год, в лагере…
Мужа ее Сережу репрессировали, расстреляли.
Их младшая дочь, Ирина, умерла от голода в приюте в 20-ом, трех лет от роду.
Их сын Георгий, Мур, любимец семьи Мур погиб на фронте в Отечественную, в июле 44-го.
Боже мой, Боже мой, Нина, из всей семьи — никого. Только я, Андрюша и Аля. И то, что мы выжили — чудо. Прошли через лагеря, тюрьмы, ссылки, но — выжили!
Знаешь, Марина любила Алю безумно… А как страшно жили они в Москве после революции. Она ведь не знала, жив Сергей или нет. Двое детей. Нищета, голод.
Когда мне было невыносимо, я вспоминала ее рассказы об этом времени и говорила себе только одно: «Держись». Марина вынесла все это, не сломаюсь и я…
Какой снег… Марина говорила тогда о зиме с негодованием и отвращением: «Аля, должна была бы такая страна быть, — зима. Не погода — зима, а страна. Мы бы приезжали туда на три дня — среди лета…»
Знаешь, Нина, она в своей жизни жила в разных странах. А по существу, всегда в одной. Эта страна называлась Зима…
Конец первого действия.
Действие второе
Картина 11.
1919 год. Завывание ветра (имитация снега, метели). Марина, в зимней одежде, с узелком в руках, бежит в детский приют в Кунцево, куда от безвыходности отдала Алю и Ирину.
Звучит голос Али: — Милая Марина! Не беспокойтесь, здесь хорошо, дети не озорные. На Ирину жалуются. Она всё время орёт. Как грустно, как разрывает сердце разлука! Вечная печальная бело-серая пелена снега. Печаль! Мамочка! Я погибаю в тоске. Ирина отравляет мне жизнь. Мама! Я у вас была совсем сыта, а здесь ни капли. Мама! Я повешусь, если вы не приедете ко мне. Вы меня любите? Господи, как я несчастна!
Голос Марины: — Нет, нет, не вспоминай её письма! Думай о другом. Мне надо дойти. Где же это Кунцево! Господи, и ни одного встречного. Хоть бы не заблудиться. Алечка, Алечка моя, держись! Я буду читать тебе стихи, много стихов!
Аля! — Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: не троньте.
Будет день —
Милый, грустный и большой,
День, когда от жизни рядом
Вся ты оторвешься взглядом
И душой.
День, когда с пером в руке
Ты на ласку не ответишь.
День, который ты отметишь
В дневнике.
День, когда летя вперед,
— Своенравно! — Без запрета! —
С ветром в комнату войдет —
Больше ветра!
Залу, спящую на вид,
И волшебную, как сцена,
Юность Шумана смутит
И Шопена…
Нет, лучше вот это:
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной — и всем чужой.
Пленительной амазонкой,
Стремительной госпожой.
И косы свои, пожалуй,
Ты будешь носить, как шлем,
Ты будешь царицей бала —
И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица,
Насмешливый твой клинок,
И все, что мне — только снится,
Ты будешь иметь у ног.
Все будет тебе покорно,
И все при тебе — тихи.
Ты будешь, как я — бесспорно —
И лучше писать стихи…
Но будешь ли ты — кто знает —
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать.
(Обессиленная, садится в снег.)
— Ноги не чувствуют совсем… Хоть бы не отморозить…
(С трудом встает, продолжает идти.)
(Слышатся детские голоса)
— Господи, дошла!
(Навстречу выбегает нерусский мальчик)
Мальчик из приюта: — А вы к кому пришла?
Марина: — Я к Але.
Мальчик из приюта: — Плохо, плохо Алечка. Умер Алечка. (крича, убегает) Умер Алечка!
Марина медленно опускается на землю. Слыша крики, выходит заведующая приютом, поднимает её.
Заведующая: — Марина Ивановна, что с вами?
Марина: — Алечка… Это правда?…
Заведующая: — Что вы, успокойтесь, это мальчишки дурачатся. Аля болеет, но ничего страшного, пойдемте к ней.
Марина: — А Ирина! Как Ирина?
Заведующая: — Она ужасно себя ведет. И что у неё за привычка такая, по ночам делать. Уж я её и подымала, и на горшок сажала, нет, раза три за ночь наделает, а водопровод испорчен, стирать негде… И кричит, и кричит… Когда не кричит, то качается и поёт. Ест ужасно много, а всё голодна. Это явно дефективный ребенок. Дети её не любят, дразнят.
Марина (пытаясь возразить, но заведующая её не слушает): — Но ведь ей всего два года!
Заведующая: — А вот старшая у вас уж слишком развита, всё пишет. Это у неё ведь вроде дневника, я читала…
Подходят к кровати с Алей, Марина бросается к ней.
Марина: — Алечка, Аля, как ты?
Аля (плачет): — Мама, мама, мне плохо! Очень голова болит и ухо болит.
(Заведующая, постояв, уходит.)
— Мама! Столько несчастий! Дети разорвали мою тетрадку! И обложку от книги!
Марина: — Алечка, успокойся, тетрадка – это ерунда. Я привезла тебе и новую тетрадку, и книжку привезла… Как вас кормят? Что было на обед?
Аля: — Вода в тарелке и несколько листиков капусты в ней. На второе одна ложка чечевицы. Мы её едим по зернышку.
Марина: — А хлеб?
Аля: — Нет, хлеба нет.
Марина: — А утром что дают?
Аля: — Воду с молоком и полсушки.
Марина: — Господи, это же голод! Обещали и рис, и шоколад… Алечка, милая, потерпи еще немного, я тебя скоро заберу, совсем скоро! Вот здесь игрушки, сухарик и кусочек сахара. Больше у меня ничего нет (старается не заплакать). Аля, я пойду к Ирине, а потом побегу назад, мне надо успеть до темноты. Ты не будешь плакать? Я заберу тебя!
Аля: — Нет, нет, мамочка, я буду писать тебе письмо!
Марина целует и крестит дочь, уходит. Аля, замерев, сидит на кровати.
Автор:
Памяти младшей дочери М. Цветаевой
Ирины Эфрон
Рожать в семнадцатом году
Коль не безумно, то – рисково.
Жить в страхе, в холоде, в аду,
Когда спасает только Слово.
Когда надежда на приют
Окажется пустой химерой,
И шею крепко обовьют
Горячие ручонки первой.
Схватить её, бежать, спасти!
Любовью вырвать из могилы!
Вторая, младшая, прости.
Прости, что не хватило силы.
… О, сколько их ещё убьёт,
Родившихся и нерождённых,
Семнадцатый кровавый год
В своих одеждах красно-чёрных.
Картина 12.
Московская квартира Цветаевых-Эфрон в Борисоглебском переулке. Следы запустения, разрухи. Буржуйка в комнате. Марина с Алей сидят за столом, пишут каждая в своей тетради.
Марина (дышит в замерзшие руки): — Аля, должна была бы такая страна быть, — зима. Не погода-зима, а страна. Мы бы приезжали туда на три дня — среди лета…
(Встает, подбрасывает дров в печурку, снова пишет в дневник).
Ее голос:
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.
Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.
Две руки — ласкать—разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки — и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая — на шейке тоненькой —
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.
Сидит, сжав голову руками.
Аля: — Марина, вы что пишите, стихи?
Марина (сдерживая слёзы): — Стихи, Алечка.
Аля: — А я пишу молитву.
Марина: — Прочитай.
Аля: — Спаси, Господи, и помилуй: папу, дорогого папу, чтобы он приехал живым и здоровым, сделай также, Господи, чтобы мама была жива и здорова — и Ася — и Андрюша… Дай, Господи, чтобы те, кто уехали, не пропали… Упокой, Господи, душу царя… Упокой, Господи, душу Пушкина… Душу Андерсена… Упокой, Господи, душу генерала Корнилова… Марина: — Аля, не показывай это никому.
Аля: — Хорошо, Марина, это ведь только моя молитва… (снова пишут)
Телефонный звонок. Марина берет трубку. Мужской голос: — Попросите, пожалуйста, Марину Цветаеву.
Марина: — Это я.
Голос: — Ах, это вы, Марина Ивановна. Я не узнал вашего голоса. Говорит Кандауров.
Марина: — Здравствуйте, Константин Васильевич.
Голос: — Марина Ивановна, я получил известие из Крыма и должен вам сказать, что Сережа…
Марина: — Убит?
Голос: — Жив и здоров и просил вам кланяться!
(Марина в оцепенении держит трубку, идут гудки).
Марина: — Аля, Аля, папа жив!
(Опускается по стенке на пол. Аля подбегает, тормошит ее).
Аля: — Марина, не надо плакать! Не надо плакать! Можно, я напишу письмо папе!
Марина: — Пиши, Алечка.
Аля садится, старательно пишет.
Ее голос:
— Милый папа! Мы делали, что могли, для того, чтобы попасть к Вам. Я молилась, просила Бога, чтобы Он сделал так, чтоб Вы не грустили об нас…
… Вы мне очень часто снитесь. Один раз мне снилось, что я Вам нарвала незабудок; другой раз Вы мне подарили книгу… Один раз мне послышалось, что Вы разговариваете с Мариной. Вдруг неожиданно послышалось: Феодосия взята Белыми. Я сначала ничего не поняла. Я только с радостью думала о встрече, о чудном пути. А потом оказалось, что из-за этого нельзя ехать. Я часто волновалась, внутренне плакала. Сердце билось от любви и страху за Вас…
Марина (сидит, обхватив голову руками), её голос:
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблёклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах, —
И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец — чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! — любим! —
Расписывалась — радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала — имя…
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты — уцелеешь на скрижалях.
Картина 13.
Павлодарский дом. Апрель 1958 года. Бабушка, Нина и Рита радостно хлопочут, накрывают стол, выдвинутый на середину комнаты. Рита часто подбегает к окну.
Рита: — Идут, идут! Папа и тетя Аля!
Открывается дверь, заходит Ариадна, за ней Андрей Трухачев. Ариадна всех обнимает.
Ариадна: — Ритка, как ты выросла! Большая, красивая! Ну-ка, показывай свою сестренку!
Заходят за занавеску. Голос Ариадны:
— Здравствуй, здравствуй, Оленька. Ух, шустрая какая!
А. Цветаева: — Аля, у нас все готово. Мой руки, иди к столу.
Ариадна (умываясь за занавеской):
— Ну и грязь тут, на вашей улице Карла Маркса!
А. Цветаева: — Зато церковь рядом, слышно, как колокола бьют…
Ариадна: — Да, сочетание хорошее: церковь — и улица имени Карла Маркса!
Рита: — А мы с бабушкой туда заходили, красиво.
Нина: — Мама, ну я же вас просила…
Ариадна (усаживаясь за стол): — А где ваш старший сын, Нина?
Нина: — Геннадий в армии, пишет письма, все у него нормально.
Рита (желая показать гостье свои знания языков): — Баб, а мне сегодня предметы называть? (Ариадне) Я могу на немецком, английском и французском!
А. Цветаева: — Нет, Рита, сегодня не нужно. Потом расскажешь все тете Але.
Андрей (разливает водку по стопкам, обращается к Ариадне): — За встречу, дорогая, за приезд.
Ариадна: — За встречу, родные мои. За встречу, Андрюша. Я люблю вас. (Выпивают).
Андрей (шутя): — Люблю, люблю! А помнишь, в детстве била?
Рита: — Расскажи, расскажи, баб!
А. Цветаева (машет рукой): — Да я десять раз тебе рассказывала.
Рита: — Баб, ну еще!
А. Цветаева: — Ну, бить не била, игрушки иногда забирала… Стоило Андрюше протянуть руку за какой-то вещью, ты тут же кричала: «Адюся, изя!»… Шустрая ты была, Аля. В Феодосии, помню, вам по два года. Марина крутит шарманку, а вы бегаете по комнате, кричите, руками размахиваете. Ужас! Аля кричит: «Татарин, бери Андрюсу! Гром, бери Андрюсу! Андрюсу поставлю в угол!»… Больше всего в детстве ты боялась грома.
Ариадна: — Андрюш, а помнишь, какой чудный стих я тебе в пять лет написала:
Живи долго, мальчик, раз тебе уже пять лет.
— Нравится жить!
Рита: — Баб, баб, а про «девотьку»?
А. Цветаева: — Да вы кушайте! Ешь, Аля, ты ведь с дороги! Там же, в Феодосии, в 14-ом году, пошли мы вместе с Мариной показать вас доктору Яхнису. У доктора, Аля, ты себя вела ужасно: кричала, капризничала. Но Яхнис все-таки подарил тебе розу. Такой ты была, чудо-ребенок, глаз нельзя отвести! А потом доктор спрашивает у Андрюши: «Как тебя зовут?» А он, совершенно неожиданно:
— Девотька!
Наверное, хотел быть как Аля. Яхнис у Али тоже спрашивает: «А тебя как зовут?»
— Эф-рон! — совершенно серьезно отвечает она. Доктор только руками развел…
А помнишь, Аля, как Алексей Толстой о тебе говорил: «У неё глаза вдвое больше рта!». А его жена Туся, Наталья Крандиевская, часто повторяла: «Глаза, а к ним приделана девочка!»… Ну, хватит воспоминаний. Чем сейчас занимаешься, Аля? Работу ищешь?
Ариадна: — Ищу, а параллельно мамины записные книжки разбираю. Чудом, просто чудом сохранились у Елизаветы Яковлевны, отцовской сестры.
Рита (встревает, желая показать свою осведомленность): — Бабуль, это которая Кончиттой была в Коктебеле?
А. Цветаева: — Да, Ритуль, не мешай!
Ариадна: — Так вот, там в первой книжке она записывала все мои слова, все случаи смешные. В мои два года она у меня спрашивает: «Маму любишь? — Люблю. — Папу любишь — люблю. А помнишь Асю? — Помню. — А какая Ася? — Синяя!» (смеются).
Наверное, Ася, платье у тебя синее было. А может, просто красивая такая была, как море…
Андрей (снова наливая рюмку): — Давайте, давайте Марину помянем. Царство ей небесное. (Выпивают не чокаясь, молчат).
Андрей: — Рита, ну-ка прочти что-нибудь Маринино!
Рита (вставая на табурет):
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Я еще знаю! Можно прочесть? (Все кивают).
Андрей: — Читай, Ритуля!
Рита:
— Благодарю, о Господь,
За Океан и за Сушу,
И за прелестную плоть,
И за бессмертную душу,
И за горячую кровь,
И за холодную воду.
— Благодарю за любовь.
Благодарю за погоду.
Андрей (опять наполняя рюмки): — Выпьем за наших девочек, Риту и Олечку. Пусть они будут счастливее нас! (быстро, один выпивает)
Нина (тихо): — Андрюша, хватит уже, остановись.
Андрей: — Ниночка, все нормально! Мы сейчас с Ритой гулять пойдем, правда, Ритусик! А Ася с Алей пусть поговорят, им есть о чем поговорить, ты им не мешай…
А. Цветаева с Ариадной тихо говорят между собой. Андрей с Ритой одеваются, уходят. Нина начинает убирать со стола, уносит грязную посуду за занавеску, там ее моет, разговаривает с Олей.
Ариадна (кивая на дверь): — Что, Андрей пьет?
А. Цветаева: — Бывает, Аля. Но вообще он молодец, внимательный, заботливый. Работает много. Но иногда срывается… Да и не удивительно. Мы все на нервах.
Ариадна: — Ася, я решила сдать мамины дневники в архив и закрыть их до 2000 года.
А. Цветаева: — Что ты, Аля, зачем? Надо их печатать! Надо собрать, надо вспомнить все о ней…
Ариадна: — Ты же не читала их, Ася. Там столько антисоветского… Ты хочешь, чтобы ее стихи опять закрыли, а имя вычеркнули навсегда? Чтобы опять посадили и меня, и тебя? Хочешь, расскажу кое-что из них, что запомнила?
Когда мне было семь лет, я ей рассказываю про кошку. Знаешь, какие сравнения? «Марина, — говорю я, — какие у нее сейчас глаза были страшные, — страшней, чем у большевиков!»
(Обе смеются, потом резко замолкают).
Вот еще смешно. Аббревиатуру РСФСР она называла не иначе как «расфуфырка».
В 19-ом году мама читала свою пьесу «Фортуна» во Дворце искусств. Заведующий оценил её выступление в 60 рублей. По тем ценам это было 6 коробок спичек. Мама пишет: «Я решила отказаться от денег в следующих выражениях: Я на свои 60 рублей пойду у Иверской поставлю свечку за окончание строя, при котором так оценивают труд поэта.».
Описывает она в дневниках такой эпизод, да я эти разговоры сама прекрасно помню: я ем суп. «Ну, Марина, последний кусок картошки, — сейчас Россия будет спасена!». Картошка и вообще все, что плавало в супе, для меня были большевики.
Или такая ее запись: «Сегодня, проходя по Поварской… — бессознательно — как крещусь на церковь — плюю на флаг, который задел меня по лицу…»
Ася: — А знаешь, я вспомнила слова нашей мамы. Это было в Ялте, в 1905 году, мне 11 лет, и я спрашиваю: «Мама, а что такое социализм?». Мама очень серьёзно отвечает: «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле – тогда это – социализм!». Надолго я эти слова запомнила, правда, говорю их тебе первой…
Ариадна: — А какое стихотворение Марина написала на двухлетие революции:
Двухлетие! — И снова их знамена
Кровавые, кромешные — и снова
Человеколюбивого закона
Знак: черный хлеб
стодесятирублевый…
А ты говоришь, печатать! Можно я еще выпью, Ася? (наливает, пьет)
А. Цветаева: — Аля, нам надо съездить в Елабугу, найти могилку Марины.
Ариадна: — Нет, Ася, на могиле у мамы я должна сперва побыть одна. Побыть с ней наедине. Но, найдя её, обязательно сообщу, и тогда мы поедем в Елабугу вместе. Всё равно сейчас ни у вас, ни у меня нет денег, мне надо устроиться на работу… Мы обязательно съездим в Елабугу, и памятник поставим… (они замолкают, думая каждая о своем).
Автор:
Каждый год на исходе лета
Ставлю свечку за упокой.
Ты прости ей, Господи, это —
Не владела она собой.
В поднебесье душа рванулась,
И осталась внизу Земля…
До Елабуги затянулась
Роковая её петля.
Выпал век сумасшедший, бурный…
И людской не пугает суд.
Муж, и дочь, и сестра — по тюрьмам,
И стихи уже не спасут.
Уходила скорбя и веря —
Мол, не будет сынок забыт…
Убивает поэтов время.
Убивает поэтов быт.
Ад ли, рай — было всё едино.
И открылась в бессмертье дверь…
Если знала бы ты, Марина,
Как мы любим тебя теперь!
Без вины и корюсь, и маюсь —
Если б кто-нибудь был с тобой!
Горький август, Маринин август.
Ставлю свечку
за упокой.
Ариадна: — Ты пишешь «Воспоминания», Ася?
А. Цветаева: — Да, Аля, каждый день, каждый вечер, глаза болят, силы на исходе. Но я должна, должна это сделать. Как я хочу в Москву, Аля, как я устала. Я часто мысленно «хожу» по ней, вспоминаю… Как мечтала о ней Марина в нашу последнюю встречу! Это был 27-ой год, Париж. Я заехала туда из Сорренто, после встречи с Горьким. Алексей Максимович предлагал позвать Марину к себе в Италию, но я хотела видеть всех вас — тебя, Мура, Сережу и Марину, всех вместе…
Картина 14.
Париж, 1927 год. Молодые Ася и Марина сидят за столиком уличного кафе, негромко играет музыка, легкая французская мелодия.
Марина: — …А ты замечала, Ася, что горизонт не скрывает ни одной высоты: всё – каждое высшее дерево, каждая колокольня – числится. Значит высокому – раз есть горизонт – не укрыться. Так и нас, затерянных и затолканных, когда-нибудь откроют, восстановят…
Ася: — Марин, ну что тебя открывать, тебя любят, твои стихи знают! Почитай мне что-нибудь новое!
Марина: — Ты еще не слышала вот это:
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели,
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили — рассорили,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов —
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили — расстреляли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот…
Я посвятила это Пастернаку.
Ася: — Вы переписываетесь с ним?
Марина утвердительно кивает головой, не желая развивать эту тему.
Марина: — Недавно я закончила «Поэму Воздуха». Хочешь, прочту тебе вечером?
Ася: — Конечно, Марина.
Марина (вдруг, резко): — Ася, милая, ты пойми: как писать, когда? С утра я должна идти на рынок, покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтоб хватило, — мы покупаем самое дешевое, конечно… И вот, все найдя, тащусь с кошелкой, зная, что утро потеряно: сейчас буду чистить, варить. Аля в это время гуляет с Муром. И когда все накормлены, все убрано — я лежу, вся пустая, ни одной строки! А утром так рвусь к столу — и это изо дня в день…
У нас с тобой, Ася, просто роман с черной работой.
В 18-ом году я мыла пол у одной хамки. «Еще лужу подотрите! (передразнивая визгливые интонации). Повесьте шляпку! Нет, я совсем не умею мыть пола, знаете, поясница болит. Вы, наверное, с детства привыкли!»
И я молча глотала слезы. Что, рассказывать ей, в какой семье мы росли? Что в царское время могли быть фрейлинами? Что наш отец — один из образованнейших людей России, основал музей изящных искусств в Москве? Что у меня еще в 18 лет вышла первая книжка стихов? Боже мой… Я была тогда в отчаянии от нищенства дней, задушена бытом, чужой глупостью. И сейчас не лучше… А помнишь, в Феодосии мальчишки дразнили нас – «дочери царя»! Дочери царя! Какая насмешка, вся жизнь — в нищете. Где оно, моё царство – в стихах?!
Ты знаешь, я иногда мечтаю о долговой тюрьме. Правда-правда! Года на два одиночного заключения. Сколько бы я передумала, сколько написала! Париж тут не при чем, эмиграция не при чем – то же было и в Москве, и в революцию. Просто я никому не нужна: мой огонь никому не нужен. Потому что на нем каши не сварить…
Ася (желая отвлечь): — А с кем ты общаешься из поэтов, Марина?
Марина: — Вижу Мережковского, Гиппиус. Я не люблю их. Они — в самом правом крыле эмиграции… Они держатся особняком, необычайно гордятся — каждый собой (хоть бы друг другом!). Меня — не выносят…
Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви — желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу». И, может быть, я умру над строкой. Думаю, не оттого, что здесь плохо, а оттого, что «там хорошо».
Ася: — Что ты, Марина! Отбрось эти мысли. Тебя любят столько читателей! Твои стихи переживут время, их будут любить и через сто лет!
Марина (встает): — Я требую, чтобы меня сейчас любили, как будут любить через сто лет! И самое обидное, что я ведь знаю, как меня будут любить через сто лет!
(Обращаясь к залу) Вы — через 100 лет! — любите и моего Сережу, и мою Асю, и мою Алю…
Вы — через 100 лет! — почему я никогда не узнаю, какие у вас глаза?
Автор:
Гроздья красные рябины,
Золотое чудо дня.
День рождения Марины –
День рождения меня.
Все поэты одиноки,
Но важна иная связь.
Не прочти я эти строки,
И душа б не родилась.
Я была бы комом глины,
Веткой хвороста сырой,
Без огня моей Марины
Я была б совсем другой.
Но – явилась и воскресла,
Подарила мир и жизнь.
Увела в такие бездны,
Подняла в такую высь…
И слились в одном теченьи
И восторг, и страсть, и грусть.
И за все ее мученья
Я сегодня помолюсь.
И благословляю снова
За поэта бытиё,
День Иоанна Богослова,
Подаривший нам её.
Конец.
Примечания: дочь М.И. Цветаевой Ариадна и сын А.И. Цветаевой Андрей всегда звали матерей по именам и на «вы».
Диалоги и монологи сестер, стихотворения М. Цветаевой взяты из книг:
1. Марина Цветаева. «Неизданное. Записные книжки». В 2-х томах. М., «Эллис Лак».
2. Марина Цветаева. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. «Письма». М., «Эллис Лак», 1995.
3. Марина Цветаева. «Избранные произведения». Библиотека поэта. М. — Л., 1965.
4. Анастасия Цветаева. «Воспоминания». М. «Сов. писатель», 1974.
5. Ариадна Эфрон. «Марина Цветаева. Воспоминания дочери», Калининград, 1999.
6. Марина Цветаева. «Пленный дух». С.-Петербург, «Азбука-классика», 2000.
Также использованы устные воспоминания внучки А.И. Цветаевой Ольги Трухачевой (1998 год) и внука А.И. Цветаевой Геннадия Зеленина, который живет в Павлодаре.