Ольга Григорьева — поэт и литературовед

Постоянно
в голове рождаются мысли.
И за сутки
отвечаешь на сто вопросов.
Только то,
что жизнь не имеет смысла
Человек, увы,
           понимает довольно
                      поздно…

То, что было блаженством и мукой,
Стало легким, пустым, как зола.
Подарю твоей дочери куклу,
Расспрошу у жены, как дела.
Похвалю ваш уют и квартиру
И к вокзалу пойду налегке.
В параллельном, невидимом мире
Ты погладишь меня по щеке.
Приобнимешь, уехать захочешь…
Мол, смешно вспоминать, чья вина!
А в реальности — горько и молча
Будешь долго курить у окна…

Отчего ребенок плачет?
Да наверно оттого,
Что пока еще не значит
В этой жизни ничего.
Мал, смешон и бессловесен,
Обреченный все терпеть,
Он не знает нот и песен —
Плачет там, где можно петь.
Иль, предчувствуя судьбину,
Не умев о том сказать,
Плачет, одеялко скинув,
По ночам пугая мать?
… Отчего ж старушка плачет?
Да наверно оттого,
Что теперь уже не значит
В этой жизни ничего.
Были очи, были косы,
Уважали за дела.
Ох, была звонкоголосой
И счастливою была…
Волос редок, голос тонок,
И, у бездны на краю,
Плачет бабка, как ребенок,
Вспоминая жизнь свою…

Сын попал под машину.
В квартире случился пожар.
И в автобусной давке
Украли последние деньги.
Будто кто-то невидимый
К стенке бетонной прижал,
И вокруг — ни души, чтоб спасти,
Ни спасительной дверки…
Полоснув этой болью по сердцу,
Подобно ножу,
Наблюдает судьба —
Глубока ли, достаточна ль рана?
На колени не встала.
Подбородок повыше держу.
И с улыбкой шепчу: «Все пройдет.
Я тебе благодарна».

Иногда мне снятся друзья,
Что уехали далеко.
Их увидеть теперь нельзя,
Разыскать мне их нелегко.
Но приходят они ко мне,
Собираются за столом.
Пусть в недолгом
              утреннем сне,
Но по-прежнему — впятером.
Это души, заголосив,
Улетели от сытых тел.
Как там Франкфурт и
              Тель-Авив?
Не касаемся острых тем…
Побеседовав неспеша,
Вместе — высшая благодать!
Улетает назад душа.
Что им, душам… Легко летать.
Поворочаются во сне
В четырех городах Земли
Приходившие вновь ко мне
Дорогие друзья мои.

«Выходите! Остановка «Счастье»!»
К Иртышу — с автобуса — гурьбой…
Что ж так быстро наши годы
мчатся,
Что же они делают со мной.
Лето, речка, солнце —
счастьем были.
Чудеса дарил прибрежный лес.
Счастьем было — в духоте
и пыли
Знать, что эта остановка есть.
Приезжаю я сюда нечасто.
Снова слышу через толщу лет:
«Выходите! Остановка «Счастье»!»
Остановка есть, да счастья нет.

Я не люблю возвращаться в родные места —
Сердце болит, будто хочет оно разорваться.
В доме чужие, и комната наша пуста.
В марево прожитых лет тяжело возвращаться.
Та же калитка, и та же в арыках вода,
Да и с соседями вовсе не прочь повстречаться…
Но понимаешь — все это ушло навсегда,
И ни к чему ворошить и сюда возвращаться.
Но почему же тогда, объясни наконец,
Тянет на родину нас, если не были долго?
Вот постучу — и посмотрит в окошко
                                отец,
Матери крикнет: «Ты слышишь,
                        приехала Ольга!»

Все уплыло, милый, в дали далекие.
Где-то там оно, кружась, шелестит…
Но при имени твоем что-то екает,
Что-то, в сердце замирая, болит.
И каким-то сверхъестественным
                          зрением,
Беспричинным расширеньем зрачков
Я предчувствую твое приближение —
Ощущением подземных толчков.
Видно, там, на небесах, души
                     встретились,
А такое лишь однажды дано.
Мы давно уж разбежались,
                     разъехались,
А они теперь навеки — одно.

В тысяча девятьсот девяносто втором году
(бардак, безденежье, паника, неразбериха),
когда еще не всю осознали беду,
а только лишь Союз раскромсали лихо,
сбылись стихи о крушеньи империй зла
того, кто жил на другой половине суши,
короче, тогда судьба меня занесла
в такую глушь, что не бывает глуше.
Сломалась машина. И вот, покуда шофер
стоял, как хирург, раскрывши стальную
                               полость,
склонившись над нею, а солнце,
                          слепя в упор,
наверно, ждало, чтобы земля раскололась,
мы с мужем, набрав в штиблеты
                          густую пыль,
нарушив покой дремавших собак и куриц,
махнув рукой на сломанный автомобиль,
на сельский продмаг полупустой наткнулись.
Но вот уж чудо! Там было две полки
                                книг:
работы Ленина и Горбачев неброский,
а среди них (зажмурилась я на миг)
стояла эта, представьте: Иосиф Бродский.
Каким потоком, изданный в том году,
попал сюда этот сборник молочно-белый?
Отсюда доехать, скажем, в Караганду
немыслимым было и нереальным делом!
Но было написано: «Бог сохраняет все».
И, видимо, чтобы мою успокоить душу
Он вел нас среди этих мрачных,
                           безлюдных сел,
чтоб сон продавщицы восторгом моим
                                нарушить.
Она встрепенулась: «Не надо ли молока?»,
достав на прилавок такую белую банку,
как будто были натолканы облака
под самую крышку… Ну как не возьмешь
                              приманку!
И вот, счастливые, с Бродским
                           и с молоком,
забыв про поломку, дела, империю, немочь,
мы шли, почему-то разувшись.
                        Вдвоем, пешком.
Но Бог сохраняет все.
                        Даже эту мелочь.

Года прошаркали, протопали,
Давя угрюмо голос тайный…
Рассыпались орешки по полу,
В узор составились случайный.
Ну что за горе? Опрокинулся
Стакан с орехами кедровыми.
Но хрупкий день, как лист папируса,
Распался дольками неровными.
И это семя кедра гордого,
Что он вынянчивал, вымучивал,
Рассыпано в холодном городе,
Смешалось в одночасье с мусором.
О, так слова в скорлупки прятались,
Так созревали в ночи летние,
Летели, выдыхались, плакались,
Питаясь силами последними,
Чтобы, раскрыв глазенки-пуговки,
Схватив строку, как шишку спелую,
Почувствовал на вкус все буковки
Мальчишка с головою белою.
Хотелось перед краем пропасти,
Чтобы пришел читатель вдумчивый,
Чтоб оценил слова и пропуски,
Сдув шелуху, оставил лучшее…
Но жизнь — страшней,
чем в фильмах. Копполы,
И не схватить за хвост удачу.
Рассыпались орешки по полу,
А я сижу над ними, плачу…