Опыт несвободы
«Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского
и «Этап на восьмую» В.Н. Васильева.
Тему, открытую Ф.М. Достоевским в «Записках из Мертвого дома», продолжила художественно-документальная литература России 20 века. К сожалению, жестокая действительность сталинских репрессий и лагерей давала для этого богатую пищу.
В ряду произведений Солженицына, Шаламова, Жигулина, Гинзбург и многих других стоит и проза омского писателя Виктора Николаевича Васильева. Его «лагерные рассказы» публиковались в журналах и альманахах в 90-х годах прошлого века. В 2004 году в Омске благодаря поддержке губернатора области Леонида Полежаева вышла в свет книга В.Н. Васильева «Этап на восьмую».
Виктор Николаевич Васильев – родной младший брат замечательного русского поэта Павла Васильева – жил в Омске с 1927 года. Сюда он приехал вместе с родителями восьмилетним мальчиком. О том, что в Омском остроге провел четыре года великий русский писатель Ф.М. Достоевский, подросший Виктор узнал от отца, учителя математики, образованного человека, интересующегося литературой. Было удивительным думать, что по этим старым омским улицам ходил великий писатель, чьи произведения включены в учебники, что он видел тот же Иртыш, эту степь… Впечатлительного подростка охватывали чувства жалости и гнева, когда он читал страницы «Записок из Мертвого дома». Жалости – к арестантам, к самому писателю, а ненависти – к «чудовищному царскому режиму», создавшему такие остроги. Виктор Николаевич вспоминал: «Читаю «Записки…» и думаю: как хорошо, что я родился в Советской стране!»
И в страшном сне не могло присниться подростку, уже мечтающему стать поэтом – как старший брат Павел, что через десять лет он окажется в таких «Мертвых домах», перед которыми померкнут все ужасы омского острога…
Разумеется, не стоит сопоставлять величину таланта или значение для русской литературы творчества этих двух писателей, но поразительно, как через сто лет Виктор Васильев повторял в своей жизни вехи биографии Достоевского. Одинаков сам факт, само действо, за которое начинающих писателей лишили свободы. Это чтение. Обвинения Достоевскому хорошо известны. А лейтенант Васильев был арестован на фронте, под Сталинградом в июле 1943 года за то, что прочел неграмотному солдату по его просьбе листовку, сброшенную с фашистского самолета. Тут же – донос, арест.
И так же, как великий писатель, Виктор Васильев пережил ужасные минуты перед неизбежной надвигающейся смертью, о которых Достоевский говорил устами князя Мышкина: «сильнее этой муки нет на свете…», «что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?..»
Суд военного трибунала проходил под открытым небом. За столом, покрытым красным кумачом, сидели несколько человек. Оправдательных приговоров не было. Приговоренных к смертной казни отводили недалеко в овраг и тут же расстреливали. Виктор Васильев приготовился к смерти. Но ему повезло: ему дали «всего» десять лет.
Оценивая «Записки из Мертвого дома» и «Этап на восьмую» не только как художественные произведения, но и как беспощадные документальные свидетельства, можно сделать вывод о том, что российская пенитенциарная система за 100 лет претерпела «большие» изменения. С заключенных сняли кандалы и не прогоняли сквозь строй. Но если в 19-м веке целью заключенного было отбыть срок и выйти на свободу, то в бесчеловечных условиях сталинских лагерей главным было одно – выжить. Это был истребительный режим.
«Я прошел всё, — пишет В.Н. Васильев, — голод, холод, предсмертный ужас штрафных изоляторов… и дороги многоверстовых таежных этапов…»
А для пишущего человека в этих экстремальных условиях важным было еще и запомнить, осмыслить калейдоскоп судеб, характеров, ситуаций. И эта сверхзадача тоже помогала выжить, не сойти с ума, остаться человеком.
Н.С. Лесков вспоминал, что Достоевский сказал сыну одного сановного лица (юноша от безделья занимался литературой): «Вы пишете пустяки. Чтобы быть литератором, надо прежде страдать, быть готовым на страдания и уметь страдать». Эта возможность страдания была с лихвой предоставлена писателям и в 19-м, и в 20-м веке.
Как ни кощунственно звучит это мнение, но П.П. Семенов-Тян-Шанский называл условия каторжной жизни Достоевского «благоприятными» «для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему <Достоевскому> привелось жить так долго одной жизнью».
«Можно сказать, — заключает Семенов, — что пребывание в «Мертвом доме» сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога».
Точные психологические характеристики обитателей острога (у Достоевского) и зеков сталинских лагерей (у Васильева) относятся не только к отдельному человеку. И в том, и в другом случае они носят обобщающий характер. Рисуются типы – и палачей, и их жертв. «Тиранство есть привычка», — замечает Достоевский, описывая самодура майора Кривцова или «любителя сечь» поручика Жеребятникова…
У Васильева это оперуполномоченный лагпункта Красов («Двое»), это офицер-щеголь Родин, выдумщик «гуманных» методов наказания для отказников («Чертова дюжина»), это ефрейтор Генералов, ради забавы командующий дистрофикам в бане «смирно» («Образцовая зона»).
Картина бани, которую в письме к Достоевскому Тургенев назвал «просто дантовской», есть и в повести Васильева «Образцовая зона». В этой сцене рассказывается о поступке заключенного, мотивацию которого можно найти в «Записках из Мертвого дома». В. Васильев описывает, как в ответ на команду ефрейтора «смирно» главный герой, мысленно останавливая себя, тем не менее ударил самодура шайкой в лицо.
Описывая такие «взрывы» в поведении смирных, послушных арестантов, Достоевский пишет: «…Может быть, вся-то причина этого внезапного взрыва… — это тоскливое, судорожное проявление личности. …Тут уже не до рассудка: тут судороги».
Послушный превращается в буяна, изверг оказывается сентиментальным добряком… Человек, по Достоевскому, не добр и не зол – он и зол и добр одновременно. Литературоведы отмечают, что герои Достоевского не только раздвоены, но и «расстроены». Писатель обозначает двойничество как эстетическую проблему.
Мысль Мити Карамазова о «двух безднах» в человеческой душе близка многим героям Достоевского. И нигде, как на каторге, не проявлялись эти бездны во всей своей глубине. Часто эти два полюса: мотив преступления и оно само. Взять эпизод, не вошедший в «Записки…», о котором рассказывал писатель. Чем не благородный порыв – заступиться за любимую женщину, невесту, обесчещенную барином. И на другом полюсе – страшное убийство.
Такие неоднозначные персонажи представлены и в прозе Васильева. Это, к примеру, «горбун» — в котором уживается безжалостный убийца и нежный, заботливый друг.
«Человек есть тайна, — писал Ф.М. Достоевский. – Её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».
Опытом своей несвободы писатели приходят к выводу, что счастье может быть достигнуто лишь путем преодоления раздвоения личности, путем постоянной внутренней работы и познания человеком своей сущности.
Волнует авторов и вопрос красоты – внешней и внутренней. Очень красив собой один из самых отталкивающих типов «Записок из Мертвого дома», о котором Достоевский пишет: «Лучше пожар, лучше мор и голод, чем такой человек в обществе». Писатель разоблачает красоту этих людей как маску, бессодержательную форму, срывает её. А куда как ужасен тот же горбун в одноименном рассказе В. Васильева: «бледное, плоское и рябое лицо…, маленькие желтовато-зеленые глазки…». И какой запас доброты, нежности, чувства справедливости хранился в этой искалеченной душе, скрывался под этой отталкивающей маской.
Достоевский непоколебимо верил в то, что даже у преступного люда не погасла «божья искра истины и любви».
Эту «божью искру» ищет в своих героях-зеках Васильев: доверчивая и добрая, трудолюбивая и искренне верующая Аня Вытнова («Распятая»); влюбленный в жену надзирателя Сергей Лазуткин («Серегино счастье»); справедливый и честный бригадир Юдин («Этап на восьмую»).
Их лучшие качества проявляются в противостоянии среде. Как и свой великий предшественник, В. Васильев любит описывать людей, противостоящих обстоятельствам. Стойкость человеческого духа, соотношение преступления и последующего наказания волнует автора «Этапа на восьмую» и его героев. Тем более что у большинства заключенных, отбывающих срок в ГУЛАГе, преступлений за душой не было вовсе…
Трагизм мироощущения «рабов 20-го века», теряющих последнюю надежду на спасение, передается, к примеру, в описании весны. Если у Достоевского: «солнце с каждым днем все теплее и ярче…», у Васильева: «…солнце, пробивая лучами таежную хвою, плавило снег. Он темнел и оседал, скалился клыками по склонам оврагов и падей». Этот неожиданный образ передает враждебность и безжалостность окружающего мира – даже весной.
В главе «Летняя пора» Федор Михайлович подробно описывает «службу у генерала Кукушкина», то есть побеги, совершавшиеся обычно с наступлением весны. Такой случай описан и в рассказе В. Васильева «Двое», и те же эмоции переполняют товарищей беглеца: «Хоть один из тысяч, но ушел, хоть один подышит всласть волей и пройдет свободно по земле…».
Рассказы и повести Виктора Васильева невелики по объему, очень динамичны, насыщенны, сжаты как пружина. И в этом плане страницы «Записок из Мертвого дома» могут служить своеобразной расшифровкой, комментарием многих поступков и ситуаций. Глубокие психологические характеристики автора «Записок…» помогают понять действия героев «лагерной прозы» Васильева. И в этом – одно из подтверждений непреходящей актуальности произведений Ф.М. Достоевского.
Какими вернулись из заключения писатели? Несвобода не сломила ни того, ни другого. Но если у Достоевского было чувство перерождения, новой жизни, нового этапа творчества, то Васильев вынес из лагеря горькие чувства неприятия и ненависти к существующему строю, сгубившему миллионы невинных жертв, ощущение искалеченной жизни, усугубившееся последующими гонениями. На прежнюю работу – учителем – его не брали. Работал грузчиком, фотографом, ремонтником, сторожем, столяром, швейцаром в ресторане и разносчиком телеграмм. Писал в «стол». Тридцать лет понадобилось для того, чтобы «лагерная тема» могла быть предложена в печать…
В этом плане «гласность» (как мы сейчас говорим) 19-го века просто поражает. Достоевский не только описал ужасы острога, выпустил книгу, но и на вечерах читал отрывки из нее.
Представляю, как в 1957 году Виктор Николаевич Васильев стал бы принародно читать написанный тогда «Этап на восьмую»… Хорошо хоть сохранились эти несколько произведений, не пропали в недрах КГБ как другие конфискованные исписанные им тетради…
Анатолий Федорович Кони в очерке «Ф.М. Достоевский» писал: «Он вернулся из каторги примиренным с жизнью, просветленный пониманием смысла и значения последней. …Любовь к страждущим и сострадание к людям стали затем господствующей и несмолкающей нотой в его творчестве».
Оценивая таким образом творчество В. Васильева, можно сказать, что основной его нотой стала боль. Писал Виктор Николаевич об этом и в стихах:
Мне ломали руки на допросах,
Били рукояткой по лицу…
Русский человек всё переносит,
Он привык, сердечный, ко всему.
(В. Васильев, «Цветы запоздалые», Омск, 2005 г.)
И, может быть, освободившись, не раз повторял про себя Виктор Николаевич ставшие хрестоматийными слова Достоевского: «…Сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?»
Известно, что в 1864 году лейпцигский издатель Вольфганг Герхард предпринял первое на немецком языке издание Достоевского. Он напечатал «Записки из Мертвого дома». Почти весь тираж пошел на макулатуру, продано было только 150 экземпляров. А в единственной рецензии на книгу было написано: «Это бесстрастное изображение ужаснейших картин – явление, крайне непривлекательное в истории русской литературы…» (В. Хен).
Сытого немецкого обывателя оттолкнуло описание жизни отверженных.
И сейчас, в 21-ом веке, будем надеяться – более гуманном, чем два предыдущих, нас должен волновать вопрос: будут ли востребованы читателем произведения на эту тему? Остались ли в обществе запасы доброты и человечности? Ведь опыт несвободы Достоевского и Васильева, опыт страданий писателя – это наука со-страдания для читателей. Этот шаг требует мужества.