Ольга Григорьева — поэт и литературовед

(Павел Васильев и Марина Цветаева: параллели жизни и творчества)

ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ПЕРЕСЕКАЮТСЯ

Они жили в одно время. Общались в разные годы с одними и теми же людьми: Мандельштам, Пастернак, Маяковский, Крученых, А. Толстой, Асеев, Санниковы, Кончаловская, Зелинский… Кажется, что имена этих поэтов и писателей, их судьбы какими-то незримыми нитями вот-вот соединят и жизненные пути Марины Цветаевой и Павла Васильева. Но, увы… В жизни они не встретились никогда. И не могли встретиться: М. Цветаева была в эмиграции с 1922 по 1939 год. Павел Васильев впервые приехал в Москву в 1927-ом, жил в столице с 1929 по 1937. В июле этого года он был расстрелян.
Но для настоящей поэзии нет границ временных и пространственных, и зачастую перекличка поэтов начинается не на земле, а уже там – высоко, за гранью, в едином и неделимом пространстве великой русской литературы.
В 1923 году произведения Цветаевой еще попадали в Россию. «На них отзывались, как правило, глупо и злобно, — пишет Анна Саакянц («Жизнь Цветаевой»). — Книга «Версты» (стихи 1916 года) вызвала брань напостовца С. Родова под громким названием «Грешница на исповеди у Госиздата». Через четыре года, в 1927 году П. Васильев, которому не раз доставалось от Родова, замечательно ответил подобным критикам в стихотворении «Письмо»:
По указке петь не буду сроду, —
Лучше уж навеки замолчать.
Не хочу, чтобы какой-то Родов
Мне указывал, про что писать.
Чудаки! Заставить ли поэта,
Если он – действительно поэт,
Петь по тезисам и по анкетам,
Петь от тезисов и от анкет.

А еще через четыре года в своем трактате о творчестве «Искусство при свете совести» М. Цветаева напишет о том, что творить свое время вовсе не означает выполнять социальный заказ, напротив: творить – вопреки заказам и указам! Какая великолепная перекличка! Цветаева была свято убеждена в том, что между истинными поэтами существует «неколебимая связь и неизбывная круговая порука защиты».
Да, параллельные линии земных судеб Цветаевой и Васильева не пересеклись, но пересеклись творческие – а это главное. Их стихотворения (после многих лет забвения) встретились на страницах альманаха «День поэзии» в 1956 году (издательство «Московский рабочий»). Их разделяет только одна страничка. Подборка стихотворений М. Цветаевой опубликована с предисловием Анатолия Тарасенкова. Конечно, в его словах были и дань времени, и упрощение, и спрямление, и замалчивание («Всё с большим отвращением она рисует в своих стихах и поэмах жалкий мирок белой эмиграции, всё с большим гневом она говорит о буржуазном обществе и его лживой морали…» — это о творчестве поэта в эмиграции; не стал писать автор и о том, как ушла Цветаева: « Осенью 1941 года, в Елабуге, куда её забросили превратности эвакуации военного времени, М. Цветаева умерла…»), но всё же – это был прорыв, стихи Цветаевой стали возвращаться к читателю! В подборке было опубликовано 11 стихотворений: «Стихи к Чехии» (7 стихотворений), «Владимиру Маяковскому», «Поэт и царь», «Вчера ещё в глаза глядел…» и «Писала я на аспидной доске…».
Павел Васильев представлен в альманахе двумя стихотворениями: «Родительница-степь» и «Любимой». Предисловия к его стихам нет, но понятливому читателю того времени 1937 год в датах жизни говорил всё без слов… Стихи предваряются двумя строчками: «Ниже мы печатаем два неопубликованных стихотворения талантливого поэта Павла Васильева (1910-1937)». Так что к читателю в 1956 году они вернулись вместе, можно сказать, рука об руку…
Большую лепту в возвращение этих имен в русскую литературу внес и казахстанский журнал «Простор». Как известно, именно в нем в 1965 году (№10) была впервые напечатана проза Цветаевой – «Отец и его музей». Многие стихотворения Павла Васильева увидели свет тоже на его страницах: в 1963 году – «Сонет», «К музе», «Дорогому Николаю Ивановичу Анову» (№ 6); в 1964 – «Так мы идем с тобой и балагурим…», «Глафира» (№ 1); в том же году — «Мясники», «Бахча под Семипалатинском», «Затерян след в степи солончаковой…», «И имя твое, словно старая песня…» (№ 4); в 1966 – «Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала…», «Глазами рыбьими поверья…», «Посвящение Н.Г.» (№ 8); в 1967 году — «Сердце», «Тройка», «Каменотес», «Послание к Наталии» (№ 10).
И, может быть, важнее реальной встречи поэтов – то, что их стихи встречаются сейчас, в 21-ом веке. По крайней мере в Павлодаре это происходит ежегодно – на большом поэтическом празднике, Цветаевском костре, который проходит в октябре, в день рождения Марины Цветаевой. Стихотворения и Цветаевой, и Васильева читают здесь члены павлодарского литературного объединения, которое с 1957 года носит имя Павла Васильева. Самое активное участие в Цветаевских кострах принимают сотрудники Дома-музея П. Васильева и его директор Л.С. Кашина. А первый Цветаевский костёр зажегся возле дома, где в пятидесятых годах жила младшая сестра М. Цветаевой – Анастасия Ивановна Цветаева, замечательная писательница-мемуаристка (в 2007 году на этом доме была открыта мемориальная доска). Дом-музей Павла Васильева находится на соседней улице, совсем рядом. Интересно, что Анастасия Ивановна бывала в этом доме, когда в 1957-1959 годах жила в семье сына А.Б. Трухачева на улице К. Маркса. Дом, где прошло детство поэта, принадлежал тогда павлодарцам Алексеевым, у них снимала угол одна из ссыльных женщин. По воспоминаниям Алексеевых, она общалась с Анастасией Ивановной. Когда Цветаева шла на Иртыш, зачастую по пути заходила в этот дом за своей новой знакомой. Но и здесь была «невстреча» судеб семей Васильевской и Цветаевской – вряд ли в те годы кто-то из новых хозяев дома вспоминал, что раньше здесь жила семья Васильевых, вся к тому времени репрессированная…
Некую метафизическую связь между поэтами можно усмотреть в таком совпадении: практически в одно время они работали над одной темой.
М. Цветаева в 1929 году начала писать «Поэму о царской семье». М. Слоним вспоминал, что Марина Ивановна объясняла: мысль о поэме о царской семье зародилась у нее как ответ на стихотворение Маяковского “Император” (“Корону можно у нас получить, но только вместе с шахтой”). В этих стихах она услышала оправдание страшной расправы как некоего приговора истории. Весной 1931 года Цветаева публикует главу (пролог) незавершенной поэмы о царской семье — “Сибирь”. Сибирь – как величие России и место гибели ее царя ( подробно – в статье И.М. Невзоровой «К истории создания и забвения «Поэмы о Царской Семье» М. Цветаевой», сборник «Творчество М.И. Цветаевой в контексте европейской и русской литературной традиции», Елабуга, 2006).
7 марта 1931 года в парижской газете “Возрождение” появилось интервью Надежды Городецкой “В гостях у М.И. Цветаевой”. На вопрос “А что вы еще пишете или хотите писать по-русски?” М. Цветаева отвечает: “О царской семье. Беру именно семью, а фон – стихия. Громадная работа. Всё нужно знать, что написано. А написать нужно – раз навсегда, либо вовсе не браться. В России есть люди, которые справились бы с этой темой, — но тема не их, они её любить не могут: если бы любили, там бы не жили. Так что я чувствую это на себе, как долг”. Марина Ивановна высказалась категорично, но несправедливо: «если бы любили, там бы не жили» — а куда ж им было деваться, тем, кто жил в России! Не у всех была возможность уехать… Но, с другой стороны, если «не жили» понимать в этом контексте как «не существовали», слова Цветаевой абсолютно верны, и неизбежная гибель Васильева в СССР – тому подтверждение.
Павел тоже обратился к этой теме в конце 20-х годов. В коридоре рабфака искусств, где он тогда учился, было вывешено извещение о конкурсе на лучшее сочинение к юбилею Октябрьской революции. Конкурс проводил РАПП. Павел решил принять участие и за три дня написал очерк “Как расстреливали царскую семью (из рассказа чекиста)”. Очерк приводит в своей книге «Павел Васильев, каким его не знали…» Е. Туманский. Вот несколько отрывков:
«Царскую семью под усиленной охраной привели в подвал… ипатьевского дома, где мы, чекисты, уже их ждали. Мы заранее знали, кто из нас какую царскую персону будет расстреливать. Я должен был покончить царицу.
Расстреливать врагов революции было для меня делом привычным: дуло пистолета к затылку – и зови митькой. Только на этот раз дело пошло по-другому. Вертает, сука, свою башку туды-сюды, никак не желает подставить затылок. Отпрянул я тогда от нее и пальнул ей по животу и грудям…”
Заканчивается очерк такими словами:
“В конце своего рассказа считаю нужным вставить следующее. Не знаю, как братва, а что касается меня лично, то после того дела у меня начался запой. Тянется запой пять, семь дней, и все это время перед глазами одна картина: подвал, царица вся в кровище, лукаво смеется, пальцем мне грозит, а палец слабенький, как бы детский…
… Приезжает “скорая”, меня везут в психичку, там моей головы касается этот же слабенький детский палец, я слышу знакомый радостный смех: “Горячка… Горячка…”
Господь, за что ты мне дал такие муки.
Записал со слов чекиста П. Васильев”.
Как видим, рассказ написан якобы со слов старого чекиста, с которым Павел познакомился, когда ездил в Екатеринбург (этот факт исследователи подвергают сомнению, скорее всего, рассказ – чисто художественное произведение). Туманский, приводя этот текст в своей книге, пишет о том, что, естественно, рапповцы охарактеризовали автора очерка как “очернителя всего ОГПУ”, который представил чекиста “пьяницей, убийцей и раскаявшимся грешником”, и именно после этой истории Васильев был отчислен с рабфака…
Из всей «Поэмы о царской семье» М. Цветаевой сохранился только отрывок под названием «Сибирь»: повествование об истории Сибири, поход Ермака, смена временщиков в Тобольске… Вот уж какая тема была близка Васильеву, как никакая другая! Родной Сибири Павел посвятил несколько стихотворений:
Сибирь!
Все ненасытнее и злей
Кедровой шкурой дебрей обрастая,
Ты бережешь
В трущобной мгле своей
Задымленную проседь соболей
И горный снег
Бесценных горностаев.
Под облаками пенятся костры…
И вперерез тяжелому прибою,
Взрывая воду,
Плещут осетры,
Толпясь под самой
Обскою губою.
Это стихотворение написано в 1930 году, как и «Рассказ о Сибири» («Рассказ о стране начинается так:/ Четыре упряжки голодных собак…»). Две очерковые книги Васильева, вышедшие в 1930 и 1931 годах в издательстве «Физкультура и туризм» — «В золотой разведке» и «Люди в тайге» — тоже посвящены Сибири и её людям.
Начал путешествовать Павел с 16-ти лет, в июне 1926 года он уехал из родительского дома в Павлодаре – в Семипалатинск, Омск, а потом на Дальний Восток. Во Владивостоке он быстро обзавёлся новыми знакомыми, среди них был Рюрик Ивнев (настоящее имя – Михаил Александрович Ковалев, 1891-1981г.г.). Поэт, прозаик, мемуарист, он первым обратил внимание на стихи Павла Васильева и устроил его публичный вечер, который состоялся в актовом зале Дальневосточного государственного университета в конце ноября 1926 года. Так что, можно сказать, что именно Ивнев «вывел в люди» 16-летнего Павла…
О Р. Ивневе Васильев упоминал на допросе в ОГПУ 4 марта 1932 года, при своем первом аресте: «Зимой приехал во Владивосток писатель Рюрик Ивнев – остаток мережковских салонов…
…Ослепил его московский шик, кажущаяся известность, его заманчивые загадочные рассказы о Москве, о литературной славе, о Сергее Есенине. Похвалами он вскружил мне голову. Гением меня новоявленным назвал, акростих написал мне, вот он:
Пустым похвалам ты не верь,
Ах, трудным будет путь поэта,
В окно открытое и дверь,
Льет воздух, лекарь всех потерь,
Ушаты солнечного света.
В глаза веселые смотрю,
Ах, все течет на этом свете…
С таким же чувством я зарю
И блеск Есенина отметил.
Льняную голову храни,
Ее не отдавай ты даром.
Вот и тебя земные дни
Уже приветствуют пожаром».
18 декабря 1926 года, уезжая из Владивостока в Хабаровск, Павел написал ответное стихотворение – «Рюрику Ивневу»:
…Прощай, мой друг! Еще последний взгляд.
Туман тревожно мысли перепутал.
В окне мелькают белые поля,
В уме мелькают смятые минуты…
Вот так, в самом начале творческого пути, Павла Васильева благословил на поэтической стезе знакомый Марины Цветаевой. Рюрик Ивнев общался с ней десять лет назад, на вечере, который Марина Ивановна описала потом в своем очерке «Нездешний вечер» (он был опубликован в журнале «Современные записки», № 61, 1936 год, Париж). События, описываемые Цветаевой, происходили в 1916 году в Петербурге в доме инженера-кораблестроителя И.С. Каннегисера. В «Нездешнем вечере» М. Цветаева пишет: «Читают Лёня, Иванов, Оцуп, Ивнев…». Среди гостей был и Сергей Есенин, о котором рассказывал Ивнев во Владивостоке молодому Павлу.

«БРАТ ПО ПЕСЕННОЙ БЕДЕ…»
«Брат по песенной беде -/ Я завидую тебе» — написала Марина Ивановна в начале января 1926 года на смерть Есенина. Ощущение себя причастным к этой «песенной беде», к «круговой поруке поэтов» проявил тогда и 15-летний Васильев. В конце 1925 года Павел без разрешения встал на уроке литературы, когда учитель только вошёл в класс и еще не начал вести занятия. «Давид Васильевич! Нельзя ли сегодняшний урок заменить есенинским? В России умер великий поэт…» Литературу в павлодарской школе второй ступени преподавал тогда замечательный педагог Д.В. Костенко. Он стал рассказывать о Есенине, читать «Персидские мотивы», отрывки из «Гуляй-поля». Павел, по воспоминаниям одноклассников, написал тогда стихотворение «На смерть Есенина» (оно, к сожалению, не сохранилось).
Васильев знал себе цену с малых лет, но, наверное, и не мечтал тогда, что друзья Есенина – Н. Клюев, С. Клычков, П. Орешин меньше чем через десять лет станут его друзьями…
Для Васильева Сергей Есенин был «князем песни русския» (стихотворение «Другу-поэту»). В поэме «Одна ночь» Павел посвятил ему пронзительные горькие строки: «Я ненавижу сговор собачий,/ Торг вокруг головы певца!».
Взлетев двадцатилетним к поэтическому Олимпу, П. Васильев и к своему кумиру стал относиться уже критически: «Я хочу, чтобы слова роскошествовали. Есенин образы по ягодке собирал, а для меня важен не только вкус, но и сытость…».
Но, конечно, до Есенина был – Пушкин. Ему тоже посвящали стихи и Цветаева, и Васильев. Цветаевская “Встреча с Пушкиным” написана в 1913 году в Ялте. Это стихотворение скорее не о Пушкине, а о ней самой, о ее осознании того, что она – поэт, “коллега” Александра Сергеевича по поэтическому ремеслу. В 1937 году Цветаева написала очерк “Мой Пушкин” — о Пушкине ее младенчества, “творце ее души”: “Пушкин меня заразил любовью. Словом – любовь… Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это – любовь…”
“Пушкин был первым ее поэтом, и ее первого поэта – убили. Поэтов всегда убивают, будь то пуля, самоубийство, — убивает сама жизнь, которая для поэта – непереносима. Это прозрение даровал Цветаевой тоже Пушкин…” (А. Саакянц). Цветаева написала также цикл «Стихи к Пушкину» (1931, 1933). Летом 1936 года она перевела на французский язык 18 стихотворений Пушкина.
Павел Васильев пытался подражать Пушкину еще в школьные годы, в пору ученичества, а в 1928 году в шестом номере журнала “Сибирские огни” было напечатано его стихотворение “Пушкин”, с которого, собственно говоря, и началась его серьезная литературная работа.
Туман плывет седеющий и серый,
Поляна поднята в кустарнике, как щит.
И на отмеренные барьеры
Отброшены небрежные плащи…
В этом стихотворении впервые проявилась такая особенность творческой манеры поэта, как слитность образов автора и героя. Это, как отмечают исследователи (Сергей Куняев), станет потом его “визитной карточкой” и даже повлияет на жизнь поэта: Васильев настолько перевоплощался в своих героев, что после появления поэмы “Кулаки” его стали считать сыном кулака и кулацким поэтом…
На самом деле «сын кулака» родился в семье учителя математики, был внуком пильщика и прачки, служивших у павлодарского купца Дерова.
Песни бабушки и сказки деда Корнилы Ильича навсегда остались в душе ребенка, а позднее органично вошли в мир его поэзии. В 19 лет Павел посвятил деду стихотворение: «Корнила Ильич, ты мне сказки баял,/ Служилый да ладный – вон ты каков! / Кружилась за окнами ночь, рябая / От звезд, сирени и светляков…».
Народное многоголосье, усвоенное еще в детстве – частушки, песни, балагурство – сама ткань поэмы П. Васильева «Песня о гибели казачьего войска»: «Были песни у меня – были, да вышли. / У крестовых прорубей, на чертовом дышле, / Без уздечки, без седла на месяце востром/ Сидит баба-яга в сарафане пестром».
«Песня» звучит от лица тех, кто пережил трагический эпизод в истории казачества. И эти голоса – громкие и тихие, разухабистые и лирические порой заглушали в ней голос самого автора, которому, кстати, было во время ее написания всего лишь 25 лет.
На творческом вечере в редакции журнала «Новый мир» в 1935 году П. Васильев признался: «Я написал «Песню о гибели казачьего войска». Там материал владеет мной…».
Блестки народной поэзии, сказочные или песенные мотивы сверкают во многих стихах и поэмах Васильева. «Справа ходит быль, а слева – сказка», — пишет он в стихотворении «Другу – поэту». Но вся беда в том, что правдивая народная васильевская сказка никак не вязалась с фальшивой сказкой советской…
В творчество Цветаевой стихия народной русской речи ворвалась в 1917 году, это отразилось и в её стихах, и в поэмах-сказках: «Царь-девица», «Егорушка», «Молодец». Как отмечал Ходасевич в рецензии на поэму «Молодец», стих народной лирической песни «ею почувствован и усвоен так, как ни у кого до неё». Ариадна Чернова называла «Молодца» «песнью, переходящей в бег, пляс, вихрь…»
В ноябре 1918 года Цветаева пишет стихи, стилизованные под народные песни: «Нет, с тобой, дружочек чудный,/ Не делиться мне досугом…»; «Развела тебе в стакане/ Горстку жженых волос…/ Чтоб ослеп-оглох,/ Чтоб иссох, как мох,/ Чтоб ушел, как вздох». Или вот это, ставшее в наше время песней: «Чтобы помнил не часочек, не годок — /Подарю тебе, дружочек, гребешок…/ Нет на свете той расчески чудней:/ Струны — зубья у расчески моей».
Настоящая ворожба — в цветаевских строчках о проводах Масленицы: «Масляница! Бусельница! Провожайте Масляницу! Крути, парень, паклю в жгут! Нынче масляницу жгут! Гикалу! Шугалу! Хапалу! Чучелу!»
Васильев так же «ворожит», играет словами в «Песне о гибели казачьего войска»: «Засвечу те очи ранней звездой, Затяну те губы жесткой уздой. Закреплю заклятье: Мыр и Шур, Нашарбавар, Вашарбавар, Братынгур!»
Поэма Цветаевой «Егорушка» (1921) — о сказочном богатыре Егории, это тоже песенно-частушечная стихия, это поэма с причудливой фабулой, где Цветаева дала разгуляться своей фантазии…
У Цветаевой это имя – Егор, Егорий — появилось впервые в стихотворении 1919 года «Бабушка»:
И внук – кудряш – Егорушка
Взревёт: «Давай ружьё!»
Я брошу лист и пёрышко –
Сокровище моё!
……………..
Егор, моя утробушка!
Егор, ребро от рёбрышка!
Егорушка, Егорушка,
Егорий-свет-храбрец!
В «Плаче матери по новобранцу» (1928) это имя уже олицетворяет целое поколение, обреченное на братоубийственную войну: «Сколько б вас, Егорок,/ Ни рожала -/ Мало!».
Среди персонажей поэтических произведений Васильева тоже есть Егорушка. В июне 1932 года написано стихотворение “Егорушке Клычкову”, посвященное новорожденному сыну поэта. По сюжету и ритму это скорее колыбельная песня:
Темноглазый, коновой
Да темноволосенький
Подрастай, детеныш мой,
Золотою сосенкой.
Лето нянчило тебя
На руках задумчивых,
Ветер шалый, зной губя,
Пеленал, закручивал…
……………….
Подрастай, ядрен и смел,
Ладный да проказливый,
Чтобы соколом глядел,
Атаманил Разиным…
Мандельштам, послушав стихи П. Васильева в квартире у Клюева, сказал о их народности так: «Слова у него растут из почвы, с ней смешиваются, почвой становятся».

КРУГОВАЯ ПОРУКА ПОЭТОВ

Самую высокую оценку П. Васильеву, молодому поэту, ворвавшемуся в начале 30-х годов, как метеор, в литературную жизнь Москвы, дали впоследствии два человека, имена которых можно назвать знаковыми в жизни и творчестве Марины Цветаевой: Осип Мандельштам и Борис Пастернак.
В августе 1935 года в Воронеже Сергей Рудаков записывает слова Мандельштама: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев». Выше оценки для 25-летнего поэта быть не могло (но он ее, к сожалению, никогда не услышал). В этом высказывании, как ни странно, тоже пересечение цветаевской и васильевской «орбит».
Узнаёте «четвёрку»? Мандельштам, Пастернак, Ахматова и… конечно, Цветаева. «…В первые послесталинские годы… поднялись над нами великие фигуры — Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Цветаева — образовав что-то вроде заколдованного квадрата» (Евгений Рейн).
И сама Анна Ахматова, выбирая для своего стихотворения заглавие «Нас четверо», имела в виду тех же больших поэтов: Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, себя.
В августе 35-го Цветаева была не в России, и Мандельштам называет четвёртым Павла… Вот в какой «квадрат» он входил!
С четой Мандельштамов П. Васильев познакомился на квартире Сергея Клычкова в Нащокинском переулке. Вместе бывали они у Николая Клюева. П. Васильев в 1933 году написал пародию на стихотворение О. Мандельштама «Сегодня дурной день…»: «Сегодня дурной день./ У Оси карман пуст./ Сходить в МТП лень. (МТП – Московское Товарищество писателей – О.Г.)/ Не ходят же Дант, Пруст…». Осип Эмильевич откликнулся на пародию эпиграммой: «Мяукнул конь, и кот заржал,/ Казак еврею подражал». Рассказывал ли на этих неформальных поэтических вечерах Мандельштам о своих встречах с Мариной Цветаевой – неизвестно…
Николай Клюев называл Васильева своей первой радостью — после Есенина, «нечаянной радостью русской поэзии». Совсем еще юному поэту посвящено стихотворение Клюева «Я человек, рожденный не в боях…».
В 1932 году он посвятит Павлу такие строки: «…Полыни сноп, степное юдо,/ Полуказак, полукентавр,/ в чьей песне бранный гром литавр,/ Багдадский шелк и перлы грудой,/ Васильев, — омоль с Иртыша…».
Имя Николая Клюева тоже соединяет судьбы Цветаевой и Васильева. Сестра С.Я. Парнок Елизавета Тараховская, вспоминая 1915 год, пишет, что Цветаева часто выступала в модных литературных салонах «одновременно с Есениным, Клюевым и моей сестрой». В январе 1926 года в письме Б.Л. Пастернаку, расспрашивая его о подробностях гибели Есенина, Марина Ивановна упоминает: «Знала его в самом начале войны, с Клюевым».
Узнать после возвращения в Россию от Клюева о «нечаянной радости русской поэзии» М. Цветаева уже не могла. Николай Клюев был расстрелян в один год с Павлом – 1937. «…Пересчитай нас всех по пальцам,/ Но пальца в рот нам не клади» — писал Васильев в своей шутливой эпиграмме «На Клюева и К». Пересчитали всех…
Ещё один «брат по песенной беде» связывает имена двух поэтов — Маяковский. Цветаева познакомилась с ним зимой 1918 года.
18 сентября 1921 года написано её стихотворение «Маяковскому»:
Превыше крестов и труб,
Крещённый в огне и дыме,
Архангел-тяжелоступ –
Здорово, в веках Владимир!
7 ноября 1928 года они встретились в Париже на его вечере в кафе «Вольтер». 24 ноября в газете «Евразия» было опубликовано обращение М. Цветаевой «Маяковскому»:
«28 апреля 1922 г., накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.
— Ну-с, Маяковский, что же передать от вас Европе?
— Что правда – здесь.
7 ноября 1928 г. поздно вечером, выходя из Cafe Voltaire, я на вопрос:
— Что скажете о России после чтения Маяковского? – не задумываясь, ответила:
— Что сила – там».
3 декабря помечено письмо М. Цветаевой Маяковскому (это был день его отъезда). Она сообщала, что её «приветствие» Маяковскому в «Евразии» закончилось для неё «изъятием из «Последних новостей» — единственной газеты, где её печатали… «Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и ещё кому найдете нужным. Можете и огласить. До свидания! Люблю Вас. Марина Цветаева».
Это письмо Маяковский огласил на своей выставке «20 лет работы» в феврале 1930 года. На открытии выставки присутствовал Павел Васильев. А познакомился он с Маяковским еще раньше, на вечере рабфаковцев. «Когда Павел читал стихотворение «Всё так же мерен листьев тихий шум…», Маяковский прервал его на строчках: «Моя Республика, любимая страна, раскинутая у закатов, всего себя тебе отдам сполна, всего себя, ни капельки не спрятав…»
— А Есенин писал: «Но только лиры милой не отдам». А ты, друг любезный, полемизируешь с российским поэтом?
— Я, Владимир Владимирович, люблю Есенина, но у него своя башка, а у меня своя, и не дурная.
— Хвалю, что думаешь своей башкой, — одобрительно произнёс Маяковский, пожал Васильеву руку и вышел вон». (С. Куняев, «Русский беркут»).
17 апреля Павел Васильев шёл в числе многих за гробом поэта… Марина Цветаева откликнулась на смерть Маяковского циклом из семи стихотворений, написанных в Савойе в августе 1930 года. Заключительное четверостишие цикла:
Много храмов разрушил,
А этот – ценней всего.
Упокой, Господи, душу
Усопшего врага твоего.
В статье «Поэт и время» (1932) она как никто другой объяснила причину самоубийства Маяковского: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил.
Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни.
… Прожил как человек и умер как поэт».
Васильев слышал о Цветаевой не только на выставке Маяковского. Он наверняка читал о ней и в «Литературной газете» — к примеру, в статье Германа Хохлова «Да был ли мальчик?» («ЛГ» за 2 марта 1934 года), отрицающей русскую эмигрантскую поэзию. Эпиграфом автор взял строки из Цветаевской «Поэмы горы»: «Будут девками ваши дочери/ И поэтами сыновья…» Завершалась же статья словами о том, что среди эмигрантских поэтов «… есть, наконец, Марина Цветаева – очень талантливый человек, гибнущий от злой патриотической косности и социального одичания».
Павел Васильев, жадно следивший в Москве за поэтическими публикациями в журналах и газетах, несомненно прочитал и акростих Б. Пастернака, посвященный М. Цветаевой, который был опубликован в пятом номере «Красной нови» за 1929 год.
Поэты не раз встречались в редакции журнала «Новый мир» и на поэтических вечерах. Очевидцы описывают случай, когда на вечере поэзии в Доме литераторов Борис Пастернак должен был выступать после П. Васильева. Павел читал «Стихи в честь Натальи» и был встречен такими овациями, что Пастернак, выйдя на сцену, вдруг объявил: «Ну, после Павла Васильева мне здесь делать нечего!», повернулся и ушел.
«В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал… У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы», — писал Борис Пастернак.
На 85-летний юбилей П. Васильева в Павлодар, город, где прошло детство поэта, а сейчас работает его Дом-музей, приезжала из Рязани дочь Павла Васильева Наталья Васильева-Фурман. Наталья Павловна рассказывала о встрече с Пастернаком в Переделкино в 1956 году, где она, тогда студентка МАИ, жила у тетки. В том году в августовском номере журнала «Октябрь» была опубликована поэма П. Васильева «Христолюбовские ситцы». Борис Леонидович, встретив Наталью на тропинке в Переделкино, схватил ее за руки: «Наташенька, я всю ночь читал стихи твоего отца и плакал…».
В одном из писем Пастернаку (март 1923 года) Цветаева писала об «обречённости поэтов на невстречу». Главная беда «невстречи» Цветаевой и Васильева была, конечно, не в том, что они не могли встретиться «физически», а в том, что при жизни они не могли узнать лучшие стихотворения друг друга – и почувствовать, насколько родственны их души, души настоящих поэтов…
Слышала ли Цветаева о поэте Павле Васильеве? Возможно, упоминали о нем на заседаниях общества «Кочевье»? Оно было основано в 1932 году и просуществовало до 1935-го. Председателем его был Марк Львович Слоним. Собирались литераторы в кафе на Монпарнасе три раза в месяц. М.Л. Слоним вспоминал: «Приходило много народу, тогда мы вводили Пастернака и советскую литературу, мы считались «левыми». Марина Цветаева тут не читала стихов, а слушала, разговаривала…»
В конце 1932 года Марина Цветаева писала в статье «Эпос и лирика современной России» (о Маяковском и Пастернаке): «… Для песни нужен тот, кто наверное уже в России родился и где-нибудь, под великий российский шумок, растёт. Будем ждать». Жаль, что никто не сказал ей тогда: «Да, Марина Ивановна, уже родился, и растёт — большой поэт! Павлу всего 22 года! Будем ждать…». Увы, оставалось жить поэту всего пять лет…
Словно о нём писала Цветаева в 1916-ом: «Голыми руками возьмут – ретив! – упрям!».
За свою недолгую жизнь Васильев написал 10 поэм, лирические стихи, прозу, а сколько рукописей утрачено безвозвратно… При жизни ни один сборник стихов Васильева не вышел. Павел составлял несколько книг стихотворений, но ни одна из них не увидела свет. Первый сборник “Путь на Семиге” дошел до стадии верстки, на которой был остановлен Главлитом. Верстка, сохраненная А.К. Тарасенковым, находится в Российской государственной библиотеке. Да, благодаря этому литературоведу мы узнали многие стихи Васильева, но для полноты картины нужно сказать и о таком факте — тот же Анатолий Тарасенков, включившись в кампанию по травле Васильева, опубликовал в 1936 году в «Литературной газете» разгромную статью «Мнимый талант»…
Тарасенков – ещё один «общий знакомый» поэтов. Когда Цветаева вернулась на родину, Анатолий Кузьмич много ей помогал… Багаж Цветаевой долго лежал на таможне. Тарасенкову было привычней и проще ходить по учреждениям, добывать нужные бумаги, он встречался по поводу цветаевского багажа с секретарем Союза писателей П.А. Павленко. Анатолий Кузьмич помогал и перевезти Цветаевой весь ее огромный груз, когда разрешение было наконец получено.
Знаток и собиратель русской поэзии 20-го века Анатолий Тарасенков, в то время молодой литературный критик — среди других «забытых» поэтов собирал изданные до ее отъезда сборники стихов Цветаевой, переписывал отовсюду ее опубликованные и неопубликованные стихи и переплетал их в книжечки. У него составилось самое полное собрание стихотворений Цветаевой. Марина Ивановна лично его выправляла. А.К. Тарасенков работал в журнале «Знамя» и держал наготове подборку стихов Цветаевой, чтобы в подходящий момент (который, увы, так и не наступил) предложить их в номер. Некоторое время (до того, как уехать на войну) Тарасенков хранил у себя чемодан с рукописями Цветаевой.
САННИКОВЫ
Поэма Павла Васильева «Христолюбовские ситцы» при его жизни не была опубликована, и могла пропасть совсем, как бесследно пропало у поэта множество стихов, если бы не один человек. Это его друг, поэт Григорий Санников.
Семья Григория и Елены Санниковой-Назарбекян уникальна тем, что она связала своей историей эти два дорогих для меня имени – Марины Цветаевой и Павла Васильева. Григорий Александрович Санников (1899-1969) с декабря 1935 по июнь 1937 года работал редактором отдела поэзии и ответственным секретарем журнала «Новый мир», в котором П. Васильев тогда уже часто печатался. Поэты подружились, встречались и в редакции, и в неформальной обстановке, и на многочисленных литературных вечерах. К примеру, в 1934 году в Союзе писателей СССР прошел большой вечер казахской литературы под председательством Лахути, на котором присутствовали многие видные писатели того времени и переводчики. Среди выступающих значатся поэты П. Васильев и Г. Санников.
На собрании, состоявшемся в «Новом мире» 16 июля 1936 года, где обсуждалась пятая книжка журнала, председательствовал и выступал Григорий Санников. Выступил на нем и Павел Васильев, вновь показав свой неукротимый нрав и нежелание «петь по указке…» До его гибели оставался ровно год.
Имя Санникова упоминается в допросе литератора И.И. Макарова, арестованного в 1937 году почти одновременно с Васильевым: «Летом 1936 года в ресторане напротив здания телеграфа, где часто собираются писатели, мы, то есть Васильев П., Олеша Ю., Санников и еще кто-то, сидели за столиком. Олеша обратился к Васильеву П. с просьбой прочитать написанные им террористические стихи под названием «Джугашвили»…».
Об этом стихотворении стоит сказать отдельно. По свидетельствам очевидцев, Осип Мандельштам заливался высоким смешком, слушая, как Павел читает гекзаметры: «Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына. / Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело. / Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробрался. / Ну что ж ты наделал, куда ты залез, расскажи мне, семинарист неразумный…» Заканчиваются гекзаметры выражением уж совсем неприличным…
«Когда через три года был арестован Мандельштам за стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны…», следователь «вытрясал» из поэта поименно каждого слушателя, ибо читалось всё это тайно, с предуведомлением никому ничего не передавать и не записывать. В случае с Васильевым в подобных стараниях не было никакой нужды, — отмечает Сергей Куняев, — …экспромт «О, муза…» знало множество людей, которым Васильев читал его, практически не таясь, — Иван Приблудный, Иван Макаров, Артём Весёлый, Борис Пильняк, Андрей Платонов, Лидия Сейфуллина, Валериан Правдухин и ещё, может быть, десяток или два литераторов». Это воспринималось как безумие. Складывалось впечатление, что Васильев сам, осознанно, приближал свою раннюю гибель. Слова современников о поведении и характере М. Цветаевой подходят к нему в эти годы абсолютно: «Желание трагической судьбы, вместе с Пушкиным и со всеми поэтами… И часто, в общем, плевать на всё!» (отец А. Туринцев).
Поэму «Христолюбовские ситцы» П. Васильев закончил в конце 1936 года, она уже была сдана в набор, но арест Павла 6 февраля 1937 года вынудил редакцию «Нового мира» отказаться от её печатания. Личный архив поэта был уничтожен. К счастью, машинописный экземпляр поэмы сохранил Григорий Санников, работавший тогда секретарем редакции журнала. «По тем временам этот поступок требовал гражданского мужества», — отмечает в своих воспоминаниях бывший редактор «Нового мира» Иван Гронский. Как выяснилось впоследствии, сохранил Г. Санников не только поэму своего так рано погибшего друга. Сын поэта Даниил Григорьевич Санников (мы познакомились с ним на третьих Международных Цветаевских чтениях в Елабуге в 2006 году) нашел в архиве отца машинописный экземпляр большого стихотворения Павла Васильева «Крестьяне». Оказалось, что оно тоже не было ранее опубликовано. Стихотворение «Крестьяне» и комментарии Д.Г. Санникова вышли в свет в журнале «Наш современник» в 2001 году.
Свое гражданское мужество и просто – человеческую порядочность проявил Григорий Санников и в 1956 году, когда имя репрессированного поэта стало возвращаться из небытия. Иван Гронский, начав работу по реабилитации Павла Васильева, обращался ко многим поэтам и писателям с просьбой написать характеристики. Отказывались многие – Фадеев, Безыменский, Михалков и другие. Добрые слова написал о Васильеве Григорий Санников, отметив его незаурядный талант и «выдающуюся литературную деятельность». П. Васильев был полностью реабилитирован и восстановлен в члены Союза писателей. Это произошло спустя 20 лет после его гибели в сталинских застенках.
С Мариной Цветаевой Санниковы познакомились в доме отдыха «Голицыно», где отдыхали зимой 1940 года. Об этом знакомстве свидетельствует письмо М. Цветаевой Л. Веприцкой от 9 января 1940 года: «Еще был спор… с тов. Санниковым, может ли быть поэма о синтетическом каучуке. Он утверждал, что – да и что таковую пишет, что всё – тема. (- «Мне кажется, каучук нужен не в поэмах, а в заводах», — мысленно возразила я). В поэзии нуждаются только вещи, в которых никто не нуждается. Это – самое бедное место на всей земле. И это место – свято».
В Голицыно Санниковы были со своим младшим сыном Даниилом. Даниил Григорьевич в Елабуге вспоминал: «Помню, как мама, отец и какая-то женщина гуляли по расчищенным аллеям, я с ними, но никакого внимания на эту женщину я, конечно, не обратил, и сказать, что я видел Цветаеву — это будет преувеличением. Хотя формально я её видел…».
В последний год жизни к Цветаевой оказалась близка мать Даниила Григорьевича Елена Аветовна Санникова (Назарбекян). Они встретились в Чистополе, когда Цветаева приезжала туда из Елабуги. Санникова присутствовала при разговоре об открытии литфондовской столовой, когда Цветаева с надеждой сказала о том, что хотела бы там мыть посуду, а Сельвинская возразила ей: «Ну что вы, Марина Ивановна, вы будете буфетчицей»… Галина Алперс в своих воспоминаниях пишет, что кто-то из читательских жен «вспомнил местное чистопольское выражение «хоть головою в Каму». … «Да, да, верно: хоть головою в Каму!» — горячо воскликнула Цветаева, её так же горячо поддержала моя Санникова, и они, взявшись за руки, отделились от нас и ушли в боковую улицу…». Через три дня Марина Цветаева свела счеты с жизнью в Елабуге. А в октябре в Чистополе повесилась Санникова.
Д.Г. Санников пишет: «Меньше двух месяцев она прожила после гибели Цветаевой и умерла почти так же, только крюка не было. Поэтому она привязала бечёвку от посылки отца к вьюшке печи, а ноги подогнула. Инстинкт жизни был подавлен депрессией».

«ВЫДУМЩИК ЦВЕТАСТЫЙ…»

У Павла Васильева есть цикл стихотворений, посвященных Ирине Горлицыной, одно из них называется “Ей и Алексею Кручёных”:
От ревности девушки хорошеют.
Глаза твои шире речных карасей.
Восславил твои зубы
И мою шею
Ревностный заступник наш,
Выдумщик цветастый
Алексей!
Поэтов связывали дружеские, уважительные и ироничные отношения. После первого съезда советских писателей Павел пишет письмо Кручёных, издеваясь над официальными съездовскими речами, их цветастостью, красивостью и пустозвонством, талантливо пародируя “советский стиль”:
“Дорогой Крученых.
Только что прошедший Всесоюзный съезд писателей замечателен тем, что подчеркнул рост советской литературы, как вширь, так и вглубь. Теперь стало особенно ясно то обстоятельство, что мы стоим на этапе, в котором советская литература стремится и приобретает максимум разнообразных творческих направлений, оставляя в своем сердце единственный смысл – работу на социализм…
Именно поэтому мне кажется странным то, что Вы – подлинный революционер слова, неугомонный словотворец, фантаст слова, поэт, элементы творчества которого благотворно вошли в революционную литературу нашей страны…, Вы молчите и не выступаете на трибунах наших газет и журналов…
Лично мне, поэту, как раз стоящему очень далеко от Ваших творческих принципов, кажется очень странным распространяемое различными литературными недомерками мнение о том, что Вы, дескать, голый фокусник, голый заумник, которого не поймут массы, который этим массам не нужен, и т.д., и т.д.
… Развивайте активность, Крученых, восходите на светлую трибуну социалистической литературы, укрупняйте размах своего творчества.”.
В книге В. Лосской “Цветаева в жизни” приводятся воспоминания Н. И. Харджиева:
“Хорошие отношения у Цветаевой были с Крученых. Это был очень талантливый человек и настоящий поэт, но в нем было много страшного и даже дьявольского… Ходили слухи о каком-то страшном “деле Крученых”, он сам не хотел об этом говорить…
… Он всем поставлял архивы. В Союз писателей его приняли во время войны. Музеи получили от него бездну материала. Он подружился с Мариной. После своего приезда она с ним встречалась ежедневно. У нее одно время на квартире был какой-то ремонт, и она у него спасалась, а он к ней очень хорошо относился… Крученых очень ей помогал. Без него она бы совсем пропала. Нигде она не могла ассимилироваться… Он был человек замечательный.
…Это был настоящий поэт, богема. …Это был независимый, благородный и свободный человек.”.
А. Крученых, движимый любовью к Цветаевой и страстью собирательства, переписал несколько Цветаевских писем к Пастернаку (с его разрешения). “И хотя впоследствии Ариадна Сергеевна Эфрон не могла говорить об этом без негодования, — отмечает А. Саакянц, — жизнь показала, что Крученых оказал литературе довольно весомую услугу.”. Таким образом он сохранил хоть малую часть пропавшего…
Он составил несколько тетрадок и назвал их “Встречи с Мариной Цветаевой”. Цветаева подарила ему переводы Пушкина с надписью: “Дорогому А.Е. Крученых – моих французских Бесов и няню. МЦ. Москва, — 17-го мая 1941 г.”. Сохранилось также несколько фотографий, которые Марина Ивановна дарила своему почитателю: “Мы с Муром, летом 1935 г., в Фавьере”; “Я на пляже, Фавьер, под Тулоном, лето 1935 г.”; “С Асей, осень 1911 г.”; “Я с моим другом, профессором Б.Г. Унбегауном. Фавьер, под Тулоном, лето 1935 г.”.
“Связывает” А. Крученых двух поэтов и своим присутствием на фотографиях с ними: с Павлом Васильевым он сфотографировался в начале 30-х годов, с Мариной Цветаевой (а также Лидией Либединской и Муром) — 18 июня 1941 года в Кусково. Крученых снимал в Кусково “маленький чуланчик”. Весь день они гуляли по прекрасному парку, по летнему дворцу Шереметевых. Они сфотографировались у местного фотографа, к вечеру снимок был уже готов. Одну фотографию М. Цветаева надписала Либединской: “Хороший дом, хочу жить в нем”, второй экземпляр – Крученых: “Дорогому Алексею Елисеевичу Крученых с благодарностью за первую красоту здесь – Кусково – озеро и остров – фарфор – в день двухлетия моего въезда. МЦ. 18-го июня 1941 г.”.
Алексей Елисеевич Крученых познакомил Марину Цветаеву с Натальей Кончаловской. Он позвонил Наталье 18 мая 1941 года и сказал, что вечером у него будет Цветаева. Н. Кончаловская вспоминает, что сначала речь шла о маловажном, потом заговорили о поэзии. Крученых достал апрельский номер журнала “30 дней”, в котором были напечатаны стихи Цветаевой “Старинная песня” (этот заголовок дали стихотворению «Вчера ещё в глаза глядел…»). «Торопливо, монотонно, словно причитая, на одной ноте читала Цветаева свои прекрасные стихи…»
Интересно, что в книге Кончаловской “Волшебство и трудолюбие” (2004) на вкладке фотографий “встретились” Цветаева и Васильев, их портреты на одной странице, рядом (очерк о Цветаевой в этой книге называется «Перед войной», о Васильеве – «Слово о поэзии Павла Васильева»).
А Павел Васильев познакомился с Натальей Кончаловской в 1934 году у ее друзей – поэта Михаила Герасимова и его жены Нины, за которой Павел “приударял”. Наталья недавно вернулась из Америки, где рассталась со своим первым мужем, была свободна, красива, умна, в общем, с Павлом они тут же подружились. Васильев посвятил Наталье Кончаловской пять стихотворений: “Шутка”, “Стихи в честь Натальи”, “Горожанка”, “Клятва на чаше” и “Послание к Наталии”. Самый большой успех имели “Стихи в честь Натальи” — один из лучших образцов русской любовной лирики:
…Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят…
Стихотворение заканчивается строкой: “Восславляю свадебную ночь”.
Сама героиня стихотворения объясняет его появление так: “Павел, имевший постоянный успех у женщин и привыкший к нему, ко мне относился по-особому, я бы сказала – почтительно, хоть это не мешало ему хвастаться мнимой победой. Вот эта “победа” и была причиной создания одного из лучших его произведений — “Стихи в честь Натальи”.».
Сделаем скидку на то, что писала она эти строки будучи женой патриарха советской литературы Сергея Михалкова… Впрочем, для поэзии совершенно неважно, была эта “победа” в действительности или лишь в воображении Павла… Главное – остались стихи! Самой Кончаловской больше всего из посвященных ей произведений нравилось стихотворение “Шутка”, написанное в марте 1934 года:
Негритянский танец твой хорош,
И идет тебе берет пунцовый,
И едва ль на улице Садовой
Равную тебе найдешь.
………………………….
И покуда рядом нет Клычкова,
Изменю фольклору – каково!
Румба, значит. Оченно толково.
Крой впристучку. Можно. Ничего.
…………………………….
Только не забудь, что рядом с нами.
Разбивая острыми носами
Влаги застоялый изумруд,
По “Москве” под злыми парусами
Струги деда твоего плывут.
Павел, очевидно, имел в виду репродукцию картины “Покорение Сибири Ермаком” В.И. Сурикова, деда Н. Кончаловской, на одной из стен в гостинице “Москва”, но когда поэт читал стихотворение вслух, слово “Москва” воспринималось в смысле “город”, что придавало масштабность этому поистине эпическому изображению и несомненно привносило негативный оттенок в отношение к поведению внучки великого деда – все эти румбы и “негритянские танцы”, привезенные Кончаловской из Америки, весь этот эпатаж и манерность литературных салонов – как это мелко и мелочно по сравнению со стругами Ермака, с настоящей, суровой жизнью любимой Павлом Сибири!
Почему интересно сравнивать этих двух поэтов – Цветаеву и Васильева? Потому что сходство их неукротимых натур позволяет комментировать поступки одного — характеристиками, данными другому; жизненные ситуации одного – стихами другого…
Они оба были – стихия, огонь (который так любила Марина Ивановна!). Как искры, вспыхивали их строки, поэты горели сами – освещали мир и согревали людей своей поэзией, но… приблизившихся к ним в жизни они обжигали, а порой и сжигали дотла.
…Отношения Васильева с Кончаловской вполне объяснимы словами Сергея Эфрона. В письме к Волошину (декабрь 1923 года) он анализирует поведение Марины и объясняет адресату (и прежде всего — себе) её многочисленные увлечения: «Всё строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался…». Можно ещё привести слова Елизаветы Тараховской о Марине: «Она легко влюблялась и наделяла любимых свойствами, которыми они не обладали». Легко влюблялся и Павел, «подруг» у него было немало:
Чайки мечутся в испуге,
Я отъезду рад, не рад, —
Мир огромен,
И подруги
Молча вдоль него стоят…
Когда я читаю письмо Сергея Эфрона своей любимой жене, написанное во время гражданской войны в Коктебеле, неизменно вспоминаю стихотворение Павла:
Не добраться к тебе! На чужом берегу
Я останусь один, чтобы песня окрепла,
Всё равно в этом гиблом, пропащем снегу
Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом!
“Дорогая, родная моя Мариночка,
Как я ни хотел этого, какие меры против этого ни принимал, — мне все же приходится уезжать в Добровольческую армию.
Я Вас ожидал в Коктебеле пять месяцев, послал за это время Вам не менее пятнадцати писем, в которых умолял Вас как можно скорее приехать сюда с Алей…
…Я ожидал Вас здесь до тех пор, пока это было для меня возможно…
Теперь о главном. Мариночка, — знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было – я Ваш вечный и верный друг. Так обо мне всегда и думайте.
Моя последняя и самая большая просьба к Вам – живите…”
Это письмо Марина Ивановна никогда не прочитает. Оказии в Москву Эфрон так и не дождётся, и письмо останется в архиве Волошина.
Считается, что стихотворение П. Васильева «Не добраться к тебе…» посвящено его первой жене Галине Анучиной. Написано оно в 1932 году. В декабре этого года Павел отвёз её из Москвы в Омск, к своим родителям – Галина ждала ребёнка, а никакого постоянного пристанища у поэта в столице не было. Наверное, он уже знал, что расстаются они навсегда… Полетели письма жене – заботливые, нежные. Но письма поэта – такая же составная его творчества, как стихи и проза. А значит, не меньше здесь и вымысла, фантазии, мечты… В конце марта 1933 года Павел пишет жене (которая в апреле родит ему дочь Наталью): «Я тебя страшно люблю, Галя… Никогда и ни за что по отношению к тебе не сделаю гадкого поступка. Ни о каких Гронских речи быть не может!». Увы, к тому времени Васильев уже жил в гражданском браке с Е.А. Вяловой, свояченицей Гронского, у него на квартире. Поэт всегда побеждал в нём человека: пускаться в пошлые объяснения о переезде, каяться в измене? Ни за что. Это ведь любовное письмо, надо сохранять чистоту жанра! Можно обвинять или упрекать его в этом, но он был таким…
М. Цветаева эпиграфом к своей книге «После России» взяла слова В.К. Тредиаковского, которые несколько переиначила и сократила: “От сего, что поэт есть творитель, не наследует, что он лживец; ложь есть слово против разума и совести, но поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь могла и долженствовала быть”.
В жизни Васильева вымысел настолько переплетался с жизнью, что он не только сам верил своим фантазиям, но пытался убедить в их реальности и окружающих. Друг Васильева Михаил Скуратов вспоминал, что как-то поэт всю неделю играл на крупные деньги в карты с А.Е. Крученых, и тот его неизменно, подчистую, обыгрывал. “…И Павел Васильев, не моргнув глазом, доказывал мне, что Алексей Крученых – бес в образе человеческом: и он-де, Павел, самолично видел у него на лбу рожки, чертовы рожки при лунном свете…” (вспомним слова Н.И. Харджиева о том, что в Крученых «много дьявольского»!). А когда Алексей Елисеевич стал как-то считать выигранные деньги, Павел перекрестил его со спины, и Крученых “повели корчи”… “И мне стало ясно, что я имел дело с нечистою силой!” — говорил другу Павел “на полном серьезе” и уверяя, что именно поэтому он и проигрывал Крученых всю неделю! Впрочем, другому товарищу спустя какое-то время П. Васильев заявлял: “Крученых святой человек, блаженный, врать не станет… Крученых – это средоточие тайн, его мозговые извилины набиты известиями изо всех уголков земного шара…”

КРИТИКИ

В трагической судьбе Павла Васильева не последнюю роль сыграли два человека, также хорошо известных Марине Цветаевой. Первый – Максим Горький, после статьи которого «О литературных забавах» началась травля молодого поэта, второй – критик Дмитрий Святополк-Мирский, который в этой травле поучаствовал. 14 июня 1934 года газеты «Правда», «Известия», «Литературная газета» и «Литературный Ленинград» синхронно публикуют статью Горького : «… Жалуются, что Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин… Те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтобы перевоспитать его…» И, наконец, убийственный для того времени вывод, цитируемый потом неоднократно: «от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа». Доброе слово о Васильевской поэзии, прозвучавшее в докладе Бухарина на первом съезде писателей, только подлило масла в огонь…
Иван Гронский в своих воспоминаниях описывает случай, когда летом 1934 года они с А.Н. Толстым навестили Горького. Толстой стал читать стихи Васильева (которого Алексей Максимович недавно раскритиковал в пух и прах!), а Горький восторгался и восклицал: «Кто, кто это? Что это за поэт?». Когда ему сказали, чьи это стихи, Горький промолвил: «Неловко получилось, очень неловко…». Но дело было сделано…
Кстати, Алексей Толстой был одним из самых верных ценителей поэзии Павла Васильева. Они познакомились в начале 30-х годов. Павел читал стихи в «Новом мире» в присутствии «советского графа».
Иван Гронский вспоминал, как на вечере в доме Луначарского после чтения П. Васильевым своих стихов к нему (Гронскому) подошел Алексей Толстой:
« — Иван, этот юноша — гений!
— Алексей, я сам прекрасно это знаю, — ответил я. — Но прошу тебя — не захваливай его. Помни, что ему всего лишь двадцать три года, он же еще совсем мальчишка.
С того самого дня Толстой стал одним из самых горячих поклонников поэзии Павла Васильева. Когда заболел кто-то из близких Алексея Николаевича, писатель послал в больницу стихи Павла: «Это — лучшее лекарство. Его оптимизм вылечит тебя».
Жена поэта Е. Вялова-Васильева вспоминала, как А.Н. Толстой, «этот умудренный опытом писатель, беседовал с Павлом. Говорили о Гегеле… Павел никогда не кичился своими знаниями. Напротив, он всегда внимательно слушал, как губка впитывая в себя все новое».
Марину Цветаеву познакомил с Алексеем Толстым Максимилиан Волошин. В январе 1911 года Толстой приезжал из Петербурга в Москву, и Цветаева надписала ему свою книгу «Вечерний альбом»: «Графу Алексею Н. Толстому с благодарностью за книгу. Марина Цветаева. Москва, 28-го января 1911 г.» (Толстой подарил ей свою книгу стихов «За синими реками»). В 1912-1913 годах А. Толстой и его жена, художница С.И. Дымшиц, были членами шумной волошинской компании – «обормотника» на Сивцевом Вражке, куда входили и сестры Цветаевы – Марина и Анастасия со своими молодыми мужьями.
Никто из них тогда и в страшном сне не мог увидеть того, что случится через 30 лет: Анастасия Цветаева будет отбывать десятилетний срок в сталинских лагерях; Марина Цветаева уйдет из жизни; ее 16-летний сын Мур окажется в Ташкенте без средств существования, и Алексей Толстой с женой будут много ему помогать… В доме Толстых Муру было «всегда очень хорошо», они, по его словам «помогают лучше, существеннее всех». Алексей Николаевич «помогает из-за мамы, его жена – из-за личного расположения ко мне, теща А.Н. – из-за доброго сердца и указаний своей дочери…» 8 июня 1942 г. в письме к теткам Георгий Эфрон напишет: «Это письмо Вам передаст Людмила Ильинична, жена А.Н. Толстого — премилый человек и которая мне во многом помогла в Ташкенте. Основное, что мне следует написать в этом письме — это то, что я к осени собираюсь вернуться в Москву, при содействии Толстых…»
Но вернёмся к Горькому. Судя по всему, Алексей Максимович и в случае с М. Цветаевой не очень вчитывался в ее произведения… Как известно, просмотрев присланные Мариной Ивановной книги, Горький отозвался о ее поэзии неприязненно. В письме Б. Пастернаку из Сорренто он пишет: « С в(ашей) высокой оценкой дарования Марины Цв(етаевой) мне трудно согласиться. Талант ее мне кажется крикливым, даже — истерическим, и ею, как А. Белым, владеет слово. Она слабо знает русский язык и обращается с ним бесчеловечно, всячески искажая его». Пастернак вступился за Белого и Цветаеву, что даже охладило его отношения с Горьким на какое-то время.
Д.П. Святополк-Мирский, который относился к замечательной плеяде критиков русского зарубежья, вернувшись в Россию в 1932 году, стал настолько политически ангажированным (и это скорее его беда, а не вина), что слова Цветаевой десятилетней давности к нему теперь уже никак не подходили… В 1926 году она писала: «… Радостное исключение – суждение о поэтах не по политическому признаку (отсюда – тьма!) – Кн. Д. Святополк-Мирский». В Советской России оценивать поэтов не по политическому признаку ему бы уже никто не позволил…
В своей статье «Вопросы поэзии», опубликованной 5 февраля 1935 года в «Литературной газете», Мирский, прямо следуя указаниям Горького, клеймит «открыто кулацкого поэта» П. Васильева. И в третьей статье «Вопросов поэзии» «воспитательная работа» продолжается, автор с возмущением пишет о «некультурности молодых поэтов» и «буйных гнусностях П. Васильева»: «… Когда вся страна охвачена мощным порывом борьбы за культуру, нельзя допустить превращения молодой поэтической среды в какой-то уродливый островок…». В статье «Стихи 1934 года» Д. Святополк-Мирский писал: «Героем» первой половины прошлого года в поэзии был Павел Васильев. Знаменитость этого поэта – печальный эпизод в истории нашей литературной жизни… Увлечение Васильевым было обусловлено пережитками того же вкуса, который прежде удовлетворялся оперным «стиль рюс» Ал. Толстого… Стиль этот модернизировался и, так сказать, «демократизировался» — боярина заменил кулак». Какое уж тут «неполитическое» суждение о поэзии!
Кстати, о Цветаевой Дмитрий Петрович вначале упоминал тоже довольно небрежно (в 1924 и 1925 годах), видимо, мало зная её творчество. В 1926 году Мирский уже называет её мастером, но, однако, с недостаточно активным восприятием жизни. Познакомившись лично и узнав её стихи, он «сделался горячим поклонником её таланта…» По некоторым свидетельствам (С.Н. Андроникова-Гальперн) князь был даже влюблен в Марину Ивановну… Судьба Д.П. Святополка-Мирского сложилась на родине так же трагично, как и судьбы критикуемых им поэтов: он погиб в сталинских лагерях в 1939-м.
Среди «травивших» Васильева был и критик Корнелий Зелинский, с которым Цветаева познакомится через несколько лет — в 1940 году в Голицыно. Корнелий Люцианович не раз общался с Мариной Ивановной и беседовал с Муром, и сыну Цветаевой было с ним интересно. При дефиците общения — разговоры о поэзии… Зелинский внушал Муру «оптимистические взгляды на будущее». Когда М. Цветаева представила рукопись своего сборника в Гослитиздат, К. Зелинский оказался одним из двух его рецензентов, и если первая рецензия была положительной, то Зелинский будущий сборник Цветаевой просто «зарезал». В его отзыве книга была признана «формалистической». Говорят, что Цветаевой показали только конец его статьи, потому что в ней было много просто оскорбительных слов. Марина Ивановна прочитала: «Эти стихи можно издать, но наши поэты ушли так далеко вперед, что ее издать — это показать поэзию вчерашнего дня. Не мировоззренческие шатания, а именно устарелость». Цветаева из-за этой рецензии очень переживала. Сохранились ее слова на одной из книг: «Человек, смогший аттестовать такие стихи как формализм, просто бессовестный. Я это говорю из будущего».
Характеристику Зелинского можно дополнить словами первого редактора «Нового мира» Вячеслава Полонского. В своем дневнике 4 мая 1931 года он писал: «Корнелий Зелинский – Молчалин, прикидывающийся Чацким. Корчит из себя «искателя» истины, — а в сущности – приспособленец, не ухитрившийся попасть в точку: все невпопад. …Он в глаза льстив – за глаза поносит. Хочет делать карьеру, громче других кричит о своем «перерождении» из попутчика в «сопролетарского» писателя. Но во всем – в повадках, в угодливой улыбке, в каждой фразе, в каждой статье – чувствуется это желание «потрафить», «угодить» — обратить на себя внимание». (В. Полонский, «Моя борьба на литературном фронте» — «Новый мир», № 4, 2008).
3 апреля 1933 года в редакции «Нового мира» состоялся вечер, посвященный творчеству Павла Васильева. Интересно, что отрывки из его стенограммы были опубликованы только в июне 1934 года, причем журнал напечатал только те выступления, в которых так или иначе говорилось об антисоветском характере творчества Васильева. Зелинский говорил на вечере: «Можно, конечно, сказать Васильеву, что он талантлив… Я думаю, что нам сегодня нужно попытаться (и для него, и для себя) разобраться по существу, что же его поэзия в целом собой представляет». Критик быстро «разобрался», что стоит за поэзией Васильева: «за ней стоит богатая казацкая деревня, богатый сибирский кулак». Зелинский, сравнивая Васильева с «упадочным» Есениным, определил, что Павел — поэт «большого оптимистического напора» (видно, «оптимизм» был любимым коньком критика и мерилом величины таланта поэтов!), но только оптимизм Васильева был не таким, как надо — не «оптимизмом пролетарской страны»! «Я думаю, — продолжал Зелинский, — что это оптимизм образного порядка, который идет от восхищения перед «сытой деревней» с лебедиными подушками, грудастыми бабами и коваными сундуками». Вывод был безжалостен: «…В нашей стране для такой поэзии нет будущего». Как не будет будущего для поэзии Марины Цветаевой в этой стране через семь лет…
К. Зелинский в числе других двадцати поэтов, писателей и критиков подписал «Письмо в редакцию», которое было опубликовано в «Правде» 24 мая 1935 года:
«В течение последних лет в литературной жизни Москвы почти все случаи проявления аморально-богемских или политически-реакционных выступлений и поступков были связаны с именем поэта Павла Васильева…
Последние факты особенно разительны. Павел Васильев устроил отвратительный дебош в писательском доме по проезду Художественного театра, где он избил поэта Алтаузена, сопровождая дебош гнусными антисемисткими и антисоветскими выкриками и угрозами расправы по адресу Асеева и других советских поэтов. Этот факт подтверждает, что Васильев уже давно прошел расстояние, отделяющее хулиганство от фашизма…
Мы считаем, что необходимо принять решительные меры против хулигана Васильева, показав тем самым, что в условиях советской действительности оголтелое хулиганство фашистского пошиба ни для кого не сойдет безнаказанным». …Чудны дела твои, Господи! Тот же Зелинский стал автором вступительной статьи первого, вышедшего в 1957 году в Гослитиздате сборника Павла Васильева «Избранные стихотворения и поэмы».
НИКОЛАЙ АСЕЕВ
Если судить по газетной полосе «Правды», подписал то «Письмо в редакцию» и Николай Асеев. Однако директор павлодарского Дома-музея П. Васильева Любовь Кашина обнаружила в фонде А. Безыменского (который и был автором письма) в РГАЛИ оригинал этого «документа эпохи», под ним стоят подписи только пяти человек, фамилии Асеева здесь нет. Очевидно, согласие остальных было получено по телефону, а, возможно, кто-то и не знал о том, что он «подписал» очередное коллективное письмо. Бывало и такое… По крайней мере, Васильев на Асеева тогда не обиделся, они остались друзьями. Павел пишет ему 14 августа 1936 года из Салехарда:
«Здравствуйте, дорогой Николай Николаевич!
Пишу Вам из Салехарда (б. Обдорск). На днях выезжаю в Новый порт — это за Полярным кругом. Здесь страшно много интересного. Пишу залпами лирические стихи, ем уху из ершей, скупаю оленьи рога и меховые туфли в неограниченном количестве.
Как видите, не могу удержаться от того, чтобы не послать Вам и Ксане мои приветы и низкие поклоны. Я страшно Вас люблю и часто вспоминаю.
Пробуду на Севере аж до самой зимы. О Москве, покамест, слава богу, не скучаю. Как здесь хорошо и одиноко! А люди, люди! Вот уж подлиннные богатыри — не мы.
За несколько недель здешняя спокойная и серьезная жизнь вдохнула в меня новые силы, здоровье и многие надежды!
Месяца через полтора увидимся, и я вновь с бо-о-льшущим удовольствием пожму Вашу хорошую золотую руку».
Один из друзей П. Васильева вспоминал, как Н. Асеев радовался каждому появлению произведений Васильева и говорил: «Он поэт, он бьётся за свою творческую свободу».
В 1956 году Н. Асеев, как и Г. Санников, написал письмо в Главную военную прокуратуру (когда Гронский хлопотал о реабилитации Павла Васильева, а многие литераторы отказывались дать объективную оценку творчеству поэта):
«Павел Николаевич Васильев был очень талантливым поэтом, обладавшим незаурядным дарованием изображать людские страсти, природу, обычаи простого населения. При этом он обладал чувством языка в высшей степени яркого, меткого, выходящего из самых глубин народного говора, что придавало его стихам удивительную выразительность и силу.
…Часто давал мне понять, что он именно представитель народной речи, народных вкусов, народных желаний и чаяний…
Характер его был неуравновешенный, быстро переходящий от спокойного состояния к сильному возбуждению. Впечатлительность повышенная, преувеличивающая всё до гигантских размеров. Это свойство поэтического восприятия мира, нередко наблюдаемое у больших поэтов и писателей, например, Гоголь, Достоевский и Рабле…
…Меня он привлекал к себе главным образом той непосредственностью таланта, которая сквозила во всех проявлениях его характера. Даже его выходки и бравады против меня были доказательством его непосредственной заинтересованности в поэзии.
Не знаю, что с ним случилось потом и какими путями пришел он к своему печальному концу. Но всё, что мною здесь изложено, является действительными впечатлениями от моего кратковременного знакомства с П.Н. Васильевым.
Писатель Николай Николаевич Асеев
27 марта 1956 года».
С Николаем Асеевым М. Цветаева и Мур познакомились в конце марта 1941 года. Он был давним поклонником поэзии Цветаевой и высоко оценил её переводы, сделанные уже в Советском Союзе. 1 июня Мур пишет в дневнике: «Вчера были у Асеева. Он говорит, что 5000 достать можно — мать должна составить книгу переводов — т.к. стихи не берут. Он поговорит об этом с Мартыновым — редактором предполагаемой маминой книги стихов. Асеев говорит, что книга переводов пойдет наверняка — не то что книга стихов, и что под эту книгу мать сможет получить 5000. Насчет комнаты Асеев говорит, что пока нужно держаться за эту комнату, а там увидим».
3 июня Мур писал сестре Ариадне о Н. Асееве: «Мы довольно часто у него бываем — он очень ценит и уважает маму. Мама предполагает выпустить книгу переводов — это хорошая идея».
Были и другие оценки. С. Липкин вспоминал: «Она ринулась к Асееву как к брату «по цеху», по жизни в поэзии и так далее. А он её встретил холодно и не оправдал её ожиданий… А ещё у каждого (имеются в виду советские писатели – О.Г.) была сильная жена и… сильная советская власть. …Тогда, слушая Цветаеву, я видел, что Асеев – трус и ничтожество…» (из книги В. Лосской «Марина Цветаева в жизни»).
Неоднозначна оценка Асеева, его поведения в Чистополе, много об этом написано… Одно из трех посмертных писем Цветаевой адресовано именно ему. Она умоляла Николая Николаевича и сестер Синяковых взять Мура «в сыновья». После похорон матери Мур действительно перебрался в Чистополь, где около десяти дней прожил в семье Николая Асеева, потом писательский детский дом, Москва, Ташкент, снова Москва, поступление в Литературный институт – и фронт, откуда он не вернулся…
НРАВА ОНИ БЫЛИ НЕЛЕГКОГО…
…Итак, в 1935 году Васильев исключается из Союза писателей (был принят в 1934 году с рекомендацией Горького), на поэта заводится «дело» в НКВД. «Буйное» поведение Павла Васильева в те годы объясняется не только характером поэта, но более — внешними причинами: чем крепче затягивали на нем узду, тем сильнее он вырывался… Хотя и характер был непрост, чем Цветаева и Васильев были довольно схожи. Современники вспоминают о Цветаевой: «Нрава она была нелегкого, даже для самой себя…», «Она не умела подлаживаться под заданный тон…», «Она была очень своенравна… (бунтарка), не во имя какой-нибудь там революции, а потому что не хотела быть как все. Поэтому она и была антиобщественна». Чем не объяснение для поведения Павла! И, наконец, главная причина: «Она была все время поэтом. С самого детства».
“Бунтарство” поэтов проявилось в юности – богоборчеством. М. Цветаева вставляет в киот вместо иконы портрет своего любимого Наполеона. Скандал с отцом… Павел в 14 лет сломал крест над входом в нижний придел казачьей церкви Павлодара. Скандал с отцом, исключение из школы на месяц… Причем, предки у поэтов были людьми религиозными. Дед Марины Цветаевой по отцовской линии – В.В. Цветаев был священником. «Из села Талицы близ города Шуи наш цветаевский род. Священнический…» — писала М.И. Цветаева в «Истории одного посвящения». Дед Павла Васильева – М.В. Ржанников много лет исполнял обязанности церковного старосты казачьей церкви.
“Заповедей не блюла, не ходила к причастью…” — пишет Цветаева в стихотворении 1915 года. Ее дочь Ариадна Эфрон отмечала, что в матери не было ни настоящей религиозности, ни антирелигиозности. “Она понимала понятия: совесть, грех, возмездие, дух, рок”. Почти теми же словами ответил о своей вере Павел Васильев другу Илье Заславскому: “Мой бог – совесть, честь, добро”.
Может быть, юношеское богоборчество не заменилось истинной верой, но в стихах у Цветаевой в 1918-1919 годах уже появились слова “гнев Господен”, Бог, архангелы, иконы… Дело, конечно, не в словах, а в мировосприятии.
Как и Марина Ивановна, Павел Васильев в лучших своих стихах передавал ощущение того, что “здешний мир – это не весь мир и что мир безмерен” (М.Л. Слоним о Цветаевой).
И колокол пространства голубой
Раскачивался
На мизинце бога… (“Крестьяне”)
Рассыпаясь, летят по твоим волосам
Вифлеемские звезды российского снега…
(“И имя твое, словно старая песня…”)
Туманов мерное сиянье —
Тучны вы, звездные поля.
И в середине мирозданья
Надежда господа – земля.
(“Христолюбовские ситцы”)

ПО ЗАКАЗУ ВРЕМЕНИ
Цветаева была убеждена, что ею, ее голосом заговорило время, и она никогда не смогла бы писать по велению власти, а только по заказу времени. Только этот заказ (а не «указки какого-то Родова») выполнял и П. Васильев. Его поэму «Песня о гибели казачьего войска» критики и спустя много лет после смерти поэта называли вещью, пронизанной сочувствием к белогвардейщине. В пример приводились строки, вложенные автором в уста кулацкого сына: «Што за нова власть така – раздела и разула,/ Еще живы пока в станицах есаулы!». На самом деле поэт – не за белых и не за красных, это поэма о простых казаках и казачьих женах, это та же «романтика обреченности», как у Марины Цветаевой в «Лебедином стане»: «И рыщет ветер, рыщет по степи:/ Россия! – Мученица! – С миром — спи!». Читая «Песню о гибели…» неизбежно вспоминаешь цветаевские строки: «Все рядком лежат -/ Не развесть межой…» Поэты снова перекликаются – и темой, и ритмом, и болью. У Васильева: « — Спи ты, мое дитятко,/ Маленький-мал./ Далеко отец твой/ В снегах застрял,/ Далеко-далёшенько, вдалеке,/ Кровь у твово батюшки на виске…» Но Васильев не мог закончить поэму плачем, таким, как «Плач Ярославны» Цветаевой: «Дерном-глиной заткните рот/ Алый мой – нонче ж./ Кончен/ Белый поход». Все свои поэмы он портит «красными концовками», но и это не спасает… «Песня о гибели казачьего войска» вырезается из тиража «Нового мира» (№11, 1932). Отношение Васильева к Советской власти скрыть было невозможно:
Рыдают Галилеи в нарсудах,
И правда вновь в смирительных рубашках… (1931)
А вот строки из стихотворения «Старая Москва» 1932 года:
… Ты, вдобавок, нам смогла
Мертвые с возов скрипучих
Грудой вывалить тела.
Нет, не скроешь, их немало!
Ведь подумать — средь снегов
Сколько все-таки пропало
И лаптей, и сапогов!
Стихотворение «Лагерь» (1933) — якобы о гражданской войне. Но какие реалии 30-х годов!
… И двух в пальто в овраг соседний
Конвой расстреливать ведет.
В свой первый арест в 1932 году, во внутренней тюрьме Лубянки Васильев написал горькие стихи о своей многострадальной стране:
И все равно, как будто не был,
А если был — под этим небом
С землей сравнялся человек…
(«Сначала пробежал осинник…»)
Павел Николаевич еще находил в себе силы шутить. В «Самокладках казахов Семиге» есть стихотворение «Милиционер»:
Если уж такой он нарядный,
Значит, ответственный.
Если оружие на ремне носит,
Значит — советская власть.
Если человека арестовать может,
Значит, советская власть
Ему доверяет…
Некоторые исследователи утверждают, что Марина Цветаева относилась к новой власти как к явлению природы. В подтверждение приводится письмо к Завадскому. Анализируя отношение адресата к ней, Марина Ивановна писала: «Чуть Вам плохо (нелады дома, жара, большевики) — я уже не существую. Дом — сплошной «нелад», жара — каждое лето, а большевики только начинаются!».
Но в записной книжке она пишет: «Сегодня, проходя по Поварской… — бессознательно – как крещусь на церковь – плюю на флаг, который задел меня по лицу…». На двухлетие революции написано стихотворение:
Двухлетие! – И снова их знамена
Кровавые, кромешные – и снова
Человеколюбивого закона
Знак: черный хлеб
стодесятирублевый…
«В годы гражданской войны я была в Москве не с большевиками, а с белыми. Большевиков я как-то не заметила, заметила их только косвенно… У меня: любить одно — значит не видеть другого!». Она их даже не слишком-то ненавидела, несмотря на то, что была «плакальщицей белого движения», как сама себя называла. Что она действительно ненавидела — это мещанство, «дремучий быт», о котором Павел писал так: «… Не раз я тобою /Был опрокинут/ И тяжкою лапой/ Твоею бит».
Что же любили поэты? Жизнь! Во всех ее проявлениях. Еще в юности в письме к В. Розанову Марина писала о своей «безумной любви к жизни, судорожной, лихорадочной жадности жить». А потом в стихах: «- О, бытие! Глоток/ Горячего грога на сон грядущий!», «Я! — Живейшая из жен…». В конце 1924 года написано стихотворение «Жизни»:
Не возьмешь моего румянца —
Сильного — как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег…
О том же — в стихах Васильева:
Я, детеныш пшениц и ржи,
Верю в неслыханное счастье.
Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи
Руки мои
От своих запястий!
И в поэме «Одна ночь» поэт еще раз утверждает:
Я говорю тебе, жизнь: нипочем
Не разлюблю твои жесткие руки!
«Руки жизни» никогда не были ласковыми и для Цветаевой, особенно после возвращения в Советскую Россию. Читая о её мытарствах в предвоенные годы, я вспоминаю стихи Павла:
Ни за что ни про что
Я на свете маюсь,
Нет мне ни света, ни праздничных дней.
Так убегает по полю заяц
От летящих на лыжах
Плечистых теней…
А как передаёт чувства Марины Цветаевой в годы эмиграции, её тоску по родине, по Москве та же «Раненая песня» Васильева!
…Вспоминаю я город
С высокими колокольнями
Вплоть до пуповины своей семьи.
Расскажи, что ль, родина, —
Ночью так больно мне,
Протяни мне,
Родина, ладони свои.
М. Цветаева не хотела возвращаться в «Совдепию» только потому, что знала: «Там мне не только заткнут рот непечатаньем моих стихов, там мне их и писать не дадут». Слова стали провидческими для многих настоящих поэтов, которых угораздило жить в России в тридцатые годы 20 века…
П.Н. Васильев был расстрелян 16 июля 1937 года по обвинению в терроризме и подготовке покушения на И.В. Сталина. Предположительно прах его покоится в братской могиле на кладбище Донского монастыря в Москве. На небольшой стеле надпись: «Общая могила № 1. Захоронение невостребованных прахов с 1930 по 1942 год». Среди многочисленных табличек с именами похороненных здесь стоит и такая: «Поэт Павел Николаевич Васильев». Как условен памятный камень Марине Цветаевой на Елабужском кладбище, так условна и эта табличка – это просто место, куда можно прийти и поклониться памяти поэта. «Распасться, не оставив праха/ На урну…» — Марина Ивановна всё предвидела заранее…
Эти две трагические судьбы словно две стороны одной медали: талантливый русский поэт в тридцатые годы двадцатого столетия – в России и вне её. «Здесь я не нужна. Там невозможна…» — писала Цветаева в эмиграции. А Васильев с таким же основанием мог сказать о себе в России: «Здесь я не нужен. Там невозможен».
Поэтам не повезло со временем? А везет ли им хоть когда-нибудь? Были бы счастливы они в сегодняшние времена, когда, слава Богу, нет репрессий, войны, цензуры, многочисленных злобных критиков и идеологических установок?
Но, по большому счёту, нет и читателей… Увы, всё меньше и меньше места в сердцах и умах современников занимает поэзия. В 21-ом веке другие ценности… Горько. Как там у Марины Ивановны:
С хлебом ем, с водой глотаю
Горечь-горе, горечь-грусть.
Есть одна трава такая
На лугах твоих, о Русь…
Но всё же – о горечи — закончим Васильевским, «оптимистичным»:
…Тяжелый мёд расплёскан в лете,
И каждый дождь – как с неба весть.
Но хорошо, что горечь есть,
Что есть над чем рыдать на свете!

Список литературы:
1. Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. / М. Цветаева. – М.: Эллис Лак,1994-1995.
2. Васильев П. Сочинения. Письма/ П. Васильев. – М.: Эллис Лак, 2000,2002. – 896 с.
3. Куняев С.С. Русский беркут/ С.С. Куняев. – М.: Наш современник, 2001. – 464 с.
4. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. – М.: Аграф, 2002. – 352с.
5. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. – М.: Аграф, 2002. – 304с.
6. Воспоминания о Павле Васильеве. – Алма-Ата: Жазушы, 1989. – 304 с.
7. Саакянц А.А. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс/ А.А. Саакянц. – М.:ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2002. – 827 с.
8. Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников/ В. Лосская. – М.: Культура и традиции, 1992. – 348 с.
9. Святополк-Мирский Д.П.Поэты в России: Статьи. Рецензии. Портреты.
Некрологи/ Д.П. Святополк-Мирский. – СПб.: Алетейя, 2002. – 368 с.
10. Кончаловская Н.П. Волшебство и трудолюбие/ Н.П. Кончаловская. – М.: Мол.гвардия, 2004. – 437 с.
11. Иванова Н. Пастернак и другие/ Н. Иванова. – М.: Эксмо, 2003. – 608 с.
12. Журнал «Нива», № 4, 2007, Астана.
13. Журнал «Наше наследие», № 1, 1994, Москва.
14. Журнал «Новый мир», №4, 2008, Москва.