Сыновья степи
Сыновья степи
(Иван Бунин и Павел Васильев: пересекающиеся миры)
Они вернулись на Родину в пятидесятых. К сожалению, оба – посмертно. Иван Бунин пришел к своему читателю пятитомным собранием сочинений. В этом же, 1956 году, был полностью реабилитирован Павел Васильев. Абсурдные обвинения в том, что поэт собирался «совершить террористический акт против товарища Сталина», были сняты, и васильевские стихи после 20-летнего забвения начали пробиваться на свет.
Выбор Васильева на роль «убийцы Сталина» по иезуитскому плану НКВД мотивировался тем, что потом противники режима говорили бы, что «диктатора убил талантливейший поэт эпохи» (из протокола допроса литератора М. Карпова 28 декабря 1936 года).
Великий русский писатель, лауреат Нобелевской премии Иван Алексеевич Бунин, про-живший 83 года, – и только начавший свой поэтический взлет, репрессированный и расстрелянный в 27 лет Павел Васильев. Что общего между этими, такими разными поэтами? Чем схожи они, кроме несомненной величины таланта? Точек соприкосновения немало, но главное, пожалуй, в том, что Павел Васильев стал, несмотря на свой юный возраст, достойным преемником Бунина-поэта, продолжателем классических традиций русского реализма.
…Схожи были места, где начиналось их поэтическое постижение мира, там, где, по словам А. Твардовского, создавался «золотой запас впечатлений детства и юности».
Это была степь, чья бескрайность и свобода, чьи космические масштабы формируют у че-ловека, а тем более – у будущего поэта – особое восприятие мира и жизни.
Бунин рос, по собственному признанию, «в чистом поле… Великий простор, без всяких преград и границ, окружал меня… Только поле да небо видел я». Это были степи Централь-ной России: «Зимой безграничное снежное море, летом – море хлебов, трав и цветов…» («Жизнь Арсеньева»). О таком лете напишет потом Васильев: «Что бабы в церкви – кланя-ются травы / Перед тобой поклоном поясным…».
Его детство прошло в другой степи – казахстанской, может быть, более жесткой, контраст-ной, безлюдной и протяженной, но в целом их детские впечатления от этого великого про-стора были идентичны.
Павел Васильев родился в 1910 году, когда Бунин уже достиг литературного признания, получил звание почетного академика императорской Академии наук, в этом году вышла его повесть «Деревня», ставшая событием не только литературной, но и общественной жизни России. Этот год был трагическим для русской литературы – умер Лев Толстой. И, по воз-можным метафизическим совпадениям, будущий большой русский поэт появился на свет именно тогда, когда ушел из жизни великий писатель…
Кончался один век русской литературы и начинался совсем другой, объективная история которого еще не написана…
Павлодарские степи, среди которых рос Павел, по словам Сергея Залыгина, — «во всей За-падной Сибири, вероятно, одно из самых унылых и однообразных мест, но для Васильева это золотая россыпь».
В 25 лет П. Васильев напишет стихотворение, которое назовут ключевым для понимания его поэтического творчества: «Родительница степь, прими мою, / Окрашенную сердца жар-кой кровью / Степную песнь! Склонившись к изголовью / Всех трав твоих, одну тебя пою!»
Степь во всех ее видах и состояниях, во все времена года воспевал молодой Бунин, «певец русских степных просторов» (А. Твардовский).
Вот лишь малая часть бунинских поэтических строк о «родительнице степи».
Степь зимняя: «И дни и ночи до утра / В степи бураны бушевали, / И вешки снегом заметали, / И заносили хутора». («Мать», 1893).
«За окнами – снега, степная гладь и ширь, / На переплетах рам – следы ночной пурги…» («Дядька», 1906).
«…А куда и спешить против холода, ветра и снега? / Родились мы в снегу, — вьюга нас схо-ронит. / Занесет равнодушно, как стог, как забытый овчарник… / Хорошо ей у нас, на про-сторе великом!» («Жесткой, черной листвой шелестит и трепещет кустарник…», 1901).
Но вот девушка – Весна приходит в степные просторы: «Мил ей край родимый, — степь и тишина…» («В стороне далекой от родного края…», 1893). Сначала «туманно и тихо в сте-пи» («Русская весна», 10.1.05), но «…все жарче, шире веет из степей теплынь, / И все суше, слаще пахнет теплая полынь». («К востоку», 1903-1906).
Наступает летняя жара: «Степь выжжена. Густая пыль в траве…». («Как много звезд на тусклой синеве!», 29.VIII.17). «Степь в горячем блеске млеет, точно море, / Тыквы светят медью в солнечных лучах» («Христя», 1906-1908).
У Васильева эти плоды земли сами становятся источником света: «Перезревшие солнца обветренных тыкв…» («Бахча под Семипалатинском», 1929).
Но вот последняя летняя гроза, «когда всю степь пожаром /Красный сполох озаряет…» («Последняя гроза», 1900), и Бунин описывает степь осеннюю: «И на кургане одиноком / Сдержав горячего коня, / Степь от заката до востока / В прозрачной дали вижу я. / Как низко, вольно и просторно / Степных отав раскинут круг! / И как легко фатой узорной / Плывут два облачка на юг!» («Открыты жнивья золотые…», 1900).
«…А долги / Осенние ночи в степи», — отмечает Бунин. («При дороге», 28.1.11). Через 25 лет Васильев в своем пронзительном стихотворении «Прощание с друзьями» подхватит: «Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны…».
Картина степи, которую рисуют в своих стихах эти поэты, настолько подробна, что создается описаниями не только времен года, но и времен суток. Вот утро у Васильева: «Над пестрою кошмой степей / Заря поднимет бубен алый». («Азиат», 1928). Конечно, так мог написать только «азиат» — русский человек, с детства окруженный казахским колоритом, фольклором, впитавший древнюю культуру великой Степи.
Бунинская степь спокойней, «уютней», приглушенней: «Дымится поле, рассвет белеет, / В степи туманной кричат орлы…» (1901). «В степи рассвет, в степи роса дымится… / Спят пастухи. Бараны сбились в кучу,/ Сверкая янтарями спящих глаз» («Роса, при бледно-розовом огне…», 2.IX.15).
В васильевской «Ярмарке в Куяндах» — словно продолжение этой картины, дополненное экзотическими топонимами: «Над степями плывут орлы / От Тобола на Каркаралы, / И бара-нов пышны отары / Поворачивают к Атбасару».
И ночная степь у Бунина спокойна, умиротворенна: «Полночный звон степной пустыни, / Покой небес, тепло земли, / И горький мед сухой полыни, / И бледность звездная вдали». (22.VII.16). А зимняя ночь в степи – «долгая, хмурая, волчья, / Кругом все снега и снега…». («Мы сели у печки в прихожей», 30.IX.17).
Васильев со свойственной ему экспрессией дополняет картину зимней ночной степи: «В степях немятый снег дымится, / Но мне в сугробах не пропасть / Одену руку в рукавицу / Горячую, как волчья пасть».
Ритмическая и смысловая перекличка поэтов поразительна. В «Сапсане» Бунин писал: «В полях, далеко от усадьбы, / Зимует просяной омет, / Там табунятся волчьи свадьбы, / Там клочья шерсти и помет…».
И вновь Васильев: «В черном небе волчья проседь, / И пошел буран в бега, / Будто кто с размаху косит / И в стога гребет снега» («Песня», 1932).
Летний степной вечер П. Васильев описывал так: «На цыпочки / Степь приподнялась, / Нюхала закат каждым цветком, / Луч один пропустить боясь». («Соляной бунт», 1933). На-верное, это выросли те «первые цветы», подмеченные 19-летним Буниным: «Понял я, что юной жизни тайна / В мир пришла под кровом темноты, / Что весна вернулась – и незримо / Вырастают первые цветы». («Три ночи», 1889).
«Вёсны возвращаются!» — как лично выстраданное утверждение, как рефрен непрекра-щающейся жизни напишет Васильев за год до своей гибели в 1936 году («Лирические сти-хи»). Задолго до этого Бунин сформулирует эту мысль так: «Пройдет весна, и этот день пройдет, / Но весело бродить и знать, что все проходит, / Меж тем как счастье жить вовеки не умрет…» («Лесная дорога», 1902).
Поэт, описывая состояние природы, передает чаще всего и состояние собственной души, настроение лирического героя, а порой поднимается и до больших философских обобщений.
«Нет, не пейзаж влечет меня, / Не краски жадный взор подметит, / А то, что в этих красках светит: / Любовь и радость бытия», — писал Бунин в начале 20 века («Еще и холоден и сыр…», 1901). Этой всепоглощающей радостью бытия пронизаны многие стихи молодого Бунина, вопреки устоявшимся клише о нем как о «певце печали» и «осенней грусти увяда-ния»: «Но степь поет. Как колос налитой, / Полна душа. Земля зовет: спешите / Любить, тво-рить, пьянить себя мечтой!» («Ночные цикады», 10.IX.10).
В степных просторах размышляет Бунин о счастье и смысле человеческого бытия, словно оглядывая его с недоступных простому смертному высот: «И сердце в тайной радости тоскует, / Что жизнь, как степь, пуста и велика» («Молодость», 7.IV.16). «Я человек: как бог, я обречен / Познать тоску всех стран и всех времен» («Собака», 4.VIII.09).
Павел Васильев, окидывая взглядом с такой же высоты степной простор, где «тыщи верст – все звезды да трава» («Анастасия», 1934), конкретен и внимателен к деталям: «Стоит мирозданье, / Стоят побережья, / И жвачку в загонах / Роняют волы». («Дорога», 1933). Он смотрит на землю как космонавт, может быть, предвидя будущие межгалактические полеты: «Земля одета в золото пустынь, / В цветной костюм долин и плоскогорий» («На север»), он описывает «древнюю человечью любовь к соседней звезде» («Переселенцы», 1931).
Еще одна любовь, одна страсть объединяет биографии этих поэтов. Это их тяга к путеше-ствиям, к скитальчеству. Бунин – «вечный странник, — отмечает О. Михайлов. – Как ушел из родного дома 19-ти лет, так и «мыкал» гостем всю жизнь…». Не уступает ему и Павел – из дома он ушел в 16. И сразу из тихого провинциального Павлодара поехал «на край света» — на Дальний Восток. Позже он напишет об этом так: «Нас мучило, нас любопытство жгло, / Мы начинали бредить ставкой крупной, / Мы в каждую заглядывали щель, / А мир глядел в оконное стекло, / Насмешливый, огромный, недоступный, / И звал бежать за тридевять зе-мель».
Здесь, во Владивостоке, Васильев первый раз в своей жизни увидел море. Оно, конечно, поразило юношу-степняка, и впечатления вылились в поэтические строки: «Бухта тихая до дна напоена / Лунными иглистыми лучами, / И от этого, мне кажется – она / Вздрагивает синими плечами». («Бухта», 1926).
Такая встреча с морем у Ивана Бунина была в 1889 году, правда, с морем Черным, и мор-ским впечатлениям посвятил он гораздо больше стихов. «Впечатления были праздничные, огромные, еще не поддающиеся осмыслению и оставшиеся свежими до гробовой доски» (О. Михайлов). Бунин писал родным о Севастополе, о поразившем его море: «…волны прозрач-ные, совершенно изумрудные».
Позднее в стихах эти впечатления выглядели так: «…Пьянею / От зыбко бегущей волны» («В окошко из темной каюты…», 1896); «Качают чайки острыми крылами / И с воплями над бездною скользят» («Северное море», 1897); «В море – штиль, и ласково плескает / На песок хрустальная вода» («Зной», 1900); «И шумят тихим шумом вечерние волны / И баюкают песней своей / Одинокое сердце и грустные думы / В беспредельном просторе морей…» («Отчего ты печально, вечернее небо?», 1897); «Там, под усталой луной, / У озаренных пес-ков и камней, / Что-то темнеет, рябит / В неводе сонных лучей» («Поздно, склонилась лу-на…», 1898).
Морской стихии посвятил Бунин немало других стихотворений («В открытом море», «У залива», «И скрип, и визг над бухтой…», «Золотой невод»), но «Бухта» Васильева ближе всего, пожалуй, к его «Рыбацкой» из «Анатолийских песен»: «Летом в море легкая вода, / Белые сухие паруса, / Иглами стальными в невода / Сыплется под баркою хамса…».
Павел Васильев работал во Владивостоке грузчиком в порту, плавал юнгой на промысло-вом судне, потом был журналистом, колесил по Сибири и северу с «золотой разведкой», словом, как и Иван Бунин, никогда не знал покоя и не имел своего угла…
Н.А. Пушешников отмечал в дневнике (1900 г.), что путешествия Бунин «любит больше всего в жизни». Иван Алексеевич говорил ему, что «никогда не чувствует себя так хорошо, как в те минуты, когда ему предстоит большая дорога».
«…С юных лет заболев скитальчеством, непокоем, жаждой непременно увидеть все, до той поры не виденное», — эти слова, написанные К. Паустовским о Бунине, безошибочно можно отнести и к Васильеву.
Интересно, что в 23 года каждый из них написал стихотворение о путешествии в поезде:
И. Бунин: «И бесконечная вдали / Степь развернулась и синеет…» («В поезде», 1893).
П. Васильев: «А поезд в смятенье / Все рвал без оглядок / Застегнутый наглухо / Ворот сте-пей». («Дорога», 1933).
Не только тяга к путешествиям объединяет их, в юности поэты были схожи и характерами.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина пишет о 19-летнем Иване: «Характер у него был вспыльчивый, независимый, порой дерзкий, мнения свои он отстаивал яростно, спорил со всяким, какого бы ранга он ни был. Ему почти все прощали его выходки, насмешки…».
Буйный, вспыльчивый и неуправляемый Васильев так же независимо высказывал свое мне-ние, но это уже были 30-е годы 20 века, и гибель такого характера в сталинских застенках была предсказуема.
Осип Мандельштам, с которым Васильев познакомился у Сергея Клычкова в Нащокинском переулке в Москве, заливался высоким смешком, слушая, как Павел читает гекзаметры: «Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына. / Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело. / Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробрался. / Ну что ж ты наделал, куда ты залез, расскажи мне, семинарист неразумный…». Заканчиваются гекзаметры выражением не совсем приличным…
В оценке Советской власти и ее вождей Бунин в эмиграции, а Мандельштам и Васильев – внутри страны были единодушны. Бунин предвидел катастрофу еще в 1916 году: «…Вот рожь горит, зерно течет, / Да кто же будет жать, вязать? / Вот дым валит, набат гудет, / Да кто ж решится заливать? / Вот встанет бесноватых рать / И, как Мамай, всю Русь пройдет…» («Канун»).
А через шесть лет, уже в эмиграции, он напишет: «Да, уж не будет, нет возврата / К тому, чем жили мы когда-то, / Потерь не счесть, не позабыть, / Пощечин от солдат Пилата / Ничем не смыть и не простить, / Как не простить ни мук, ни крови, / Ни содроганий на кресте / Всех убиенных во Христе, / Как не принять грядущей нови / В ее отвратной наготе». (28.VIII.1922, 8 том Берлинского издания, 1935 г.).
Эта «грядущая новь» обрушилась на плечи другого поэта. Продолжая реалистические тра-диции Бунина-поэта и углубляя их, П. Васильев неизбежно вступал в конфликт с официаль-ной идеологией.
Бунин описывал крушение мира русской усадьбы, Павел Васильев — последний этап этого разрушительного процесса размежевания русского народа – окончательное крушение кре-стьянского мира. Его стихотворение «Конь» (1932) – это реквием по крестьянскому благопо-лучию.
В годы, когда кулачество искоренялось как класс, Васильев в своей «Ярмарке в Куяндах» рисовал картины вольной богатой народной жизни, в «Песне о гибели казачьего войска» описывал «сытые и вольные казачьи станицы», и у читателя невольно возникал вопрос – зачем рушить это богатство, чем провинились люди, хорошо работающие, а от этого хорошо живущие на родной земле? Васильеву приклеили ярлык «кулацкого» поэта, «сына кулака», хотя родился он в семье учителя математики, был внуком пильщика и прачки, служивших у павлодарского купца Дерова.
Песни бабушки и сказки деда Корнилы Ильича навсегда остались в душе ребенка, а позд-нее органично вошли в мир его поэзии. В 19 лет Павел посвятил деду стихотворение : «Кор-нила Ильич, ты мне сказки баял,/ Служилый да ладный – вон ты каков! / Кружилась за окна-ми ночь, рябая / От звезд, сирени и светляков…» («Рассказ о деде», 1929).
Народность можно назвать отличительной чертой поэзии И. Бунина и П. Васильева.
Живые интонации народной речи ворвались в стихи молодого Бунина. 18-летним парнем в Озерках он общается с крестьянами, ходит на вечерние посиделки, слушает и записывает старинные песни: «Матушка, с горы мёды текут, / Сударыня моя, мёды сладкие…».
В эмиграции Бунин вспоминал: «Я когда-то усердно собирал частушки, народные поговорки, прибаутки. Это неоценимый клад, и сколько их ни записывать, все равно всего не запишешь.
…Всяких частушек и народных прибауток собрал я около одиннадцати тысяч. Не знаю, уцелели ли все эти материалы, они остались в Москве в моих архивах…».
Накопленный в юности фольклорный материал будет проявляться и позднее. В 1899 году это лишь элементы сказочности при описании пейзажа: «На запад сосны вереницей / Идут, как рать сторожевых, / И солнце мутное Жар-птицей / Горит в их дебрях вековых…» («Все лес и лес. А день темнеет…»).
Уже через год он пишет стихотворения «Вирь» и «На распутье», в которых ярко проявля-ются былинность и образность старой Руси. Еще через год – «Веснянку» — о девушке-призраке, которая манит героя в лес и пропадает… И с каждым годом все сильнее вторгается в поэзию Бунина стихия крестьянского фольклора, народной поэзии: легенды, предания, притчи, сказания, частушки, лирические сельские песни, «страдания», прибаутки и присказки – россыпи мудрости народной.
Стихотворение «Два голоса» Бунина написано по мотивам русской народной песни «Ночь темна да не месячна»: «- А когда же мне, дитятко, / Ко двору тебя ждать? / — Уж давай мы как следует / Попрощаемся, мать!»; стихотворение «Белый олень» — на сюжет русской народной песни «Не разливайся, мой тихий Дунай».
«Петров день», «Святогор», «Невеста», «Князь Всеслав», «Песня», «Мне вечор, младой…», «Аленушка», «Скоморохи», «Что ты мутный, светел месяц?» — в этих стихах народная поэзия бьет ключом, здесь переплетаются сказка и песня, народный плач и сюжет автора. «Брала меня Мати за правую руку, / Вела меня Мати к венцу да на муку, / За темные лесы, за синие боры, / За быстрые реки, за белые горы» («Мачеха», 20.VIII.13).
Одно из ярких стихотворений в этом цикле – «Баба-Яга» (1906-1908). Оно завораживает, заколдовывает самой ритмикой: «Гулкий шум в лесу нагоняет сон — / К ночи на море пал сы-рой туман. / Окружен со всех с четырех сторон / Темной осенью островок Буян. / А еще тем-ней – мой холодный сруб, / Где ни вздуть огня, ни топить не смей, / А в окно глядит только бурый дуб, / Под которым смерть закопал Кощей».
Описание этого сказочного персонажа подхватывает Павел Васильев в «Песне о гибели казачьего войска»: «Были песни у меня – были, да вышли. / У крестовых прорубей, на черто-вом дышле, / Без уздечки, без седла на месяце востром / Сидит баба-яга в сарафане пестром».
В этой поэме Павел Васильев – достойный преемник своего литературного великого учите-ля. Народное многоголосье – частушки, песни, балагурство – это сама ткань поэмы. «Песня» звучит от лица тех, кто пережил трагический эпизод в истории казачества. И эти голоса – громкие и тихие, разухабистые и лирические заглушили в ней голос самого автора, которо-му, кстати, было во время ее написания всего лишь 25 лет.
На творческом вечере в редакции журнала «Новый мир» в 1935 году П. Васильев сказал: «Я написал «Песню о гибели казачьего войска». Там материал владеет мной…». Блестки на-родной поэзии, сказочные или песенные мотивы сверкают в стихах и поэмах Васильева. «Справа ходит быль, а слева – сказка», — пишет он в стихотворении «Другу – поэту».
Но вся беда в том, что правдивая народная васильевская сказка никак не вязалась с фальши-вой сказкой советской…
Творческую судьбу Бунина и Васильева связывает имя Максима Горького. О дружбе Бу-нина с «певцом революции» и неоднозначном к нему отношении написано немало. Бунин познакомился с Горьким весной 1899 года и написал тогда о нем брату – «замечательный и славный человек». В ноябре 1911 года тому же адресату с Капри он уже писал, что «красно-перый» (так между собой они звали Алексея Максимовича) пытается «имитировать дружбу, которой нету», что встречались они «сухо и фальшиво». Последняя встреча Бунина и Горь-кого произошла в начале апреля 1917 года. Пути их расходились кардинально…
В судьбе П. Васильева Горький сыграл роковую роль. Алексей Максимович ценил яркий талант молодого поэта и, говорят, только посмеивался, когда Павел в ответ на статью Горь-кого «Литературные забавы» написал эпиграмму: «Пью за здравие Трехгорки, / Эй, жена, завесь-ка шторки, / Нас увидят, может быть, / Алексей Максимыч Горький / Приказали дома пить». Эту эпиграмму Алексей Толстой, восхищавшийся Васильевым, сам прочел Горькому на одном из застолий (по воспоминаниям И. Гронского).
Покаянное письмо Васильева на «Литературные забавы» и свой поучительный ответ Горь-кий обнародовал в печати, но было уже поздно – травля, начатая «великим пролетарским писателем», набирала обороты. Горьковские слова о том, что «от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа», с готовностью подхватили многочисленные критики.
10 января 1935 года «Литературная газета» опубликовала постановление об исключении Павла Васильева из Союза писателей…
Еще одно имя связывает судьбы Бунина и Васильева, это уже упоминавшийся Алексей Толстой. Он стал поклонником васильевской поэзии с первой же встречи с Павлом. «Соля-ной бунт» восхитил «советского графа» необычайно, а лирика добила окончательно, — пишет Сергей Куняев в книге «Русский беркут». – В каком бы доме литературный вельможа ни появлялся с этой минуты – он громогласно провозглашал приход нового гения русской поэзии и запоем читал наизусть его стихи».
Как известно, Алексею Толстому Бунин посвятил воспоминания «Третий Толстой». «Я довольно близко знал этого третьего Толстого в эмиграции», — пишет он. Последний раз они виделись в ноябре 1936 года в Париже. Бунин описывает лишь начальную часть их разгово-ра. Но вполне допустимо предположить, что говорили они о русской литературе, о ярких именах, появившихся в России, а в этом случае Алексей Толстой не мог не сказать о восхи-щавшем его Васильеве!
Эти три имени – Бунин, Алексей Толстой и Павел Васильев удивительным образом встре-тились в статьях критика Дмитрия Святополка-Мирского, включившегося в кампанию по травле Павла Васильева. В статье «Стихи 1934 года» (из серии публикаций «Вопросы по-эзии») он писал: «Героем» первой половины прошлого года в поэзии был Павел Васильев. Знаменитость этого поэта – печальный эпизод в истории нашей литературной жизни… Ув-лечение Васильевым было обусловлено пережитками того же вкуса, который прежде удовлетворялся оперным «стиль рюс» Ал. Толстого… Стиль этот модернизировался и, так сказать, «демократизировался» — боярина заменил кулак.
…Васильев способный эпигон, и причем не столько эпигон Клюева и Клычкова, сколько акмеистов, Бунина, Сельвинского…
…Увлечение Павлом Васильевым свидетельствует не только и не столько о притуплении классовой бдительности, сколько о полном притуплении чувства настоящей поэзии…».
Так, походя упомянув тогда уже лауреата Нобелевской премии И. А. Бунина, критик тем не менее заметил, что Васильев идет по пути Бунина и продолжает в литературе его тради-ции…
Эпигоном Бунина можно назвать Павла Васильева лишь в буквальном смысле слова «эпи-гонство», что, как известно, в переводе с греческого означает «родившиеся после».
Если говорить об именах, связывающих творчество этих поэтов, нельзя не сказать о «пер-вом Толстом», которого боготворил Бунин, с которым встречался и которому посвятил свою удивительно глубокую книгу «Освобождение Толстого».
Лев Толстой сыграл огромную роль и в формировании личности Павла Васильева. Было это, конечно, опосредовано – через учителя рисования Виктора Батурина.
Виктора Павловича Батурина, художника-передвижника, чьи картины хранятся в Третья-ковской галерее, занесло в захолустный тогда Павлодар в смутном 1919 году. Он прожил здесь 10 лет, работал в школе, писал картины, выполнял оформительские работы. Он бывал в доме Васильевых, и, по воспоминаниям младшего брата Павла – Виктора Николаевича (он живет сейчас в Омске), много рассказывал о годах своей юности, о художниках-передвижниках, о Репине, с которым дружил, о Льве Толстом, с которым общался в Ясной Поляне. В государственном музее Л.Н. Толстого в Москве хранится 10 работ В. Батурина: «Л.Н. Толстой в своем кабинете», «Ясная Поляна», «Купальня на реке Воронке» и другие. Не раз упоминается Батурин в дневниках Софьи Толстой. Надо ли говорить о том, какой след оставили эти рассказы о великом русском писателе в душе впечатлительного подростка?
Как рассказывал мне Виктор Николаевич Васильев, у Батурина была очень хорошая биб-лиотека, в которой «пасся Павел», читал он запоем. Здесь будущий поэт брал и приложения к журналу «Нива», в том числе полное собрание сочинений Бунина, выпущенное в 1915 го-ду. Юный Васильев рано осознал свое предназначение и наверняка, читая Бунина, он мечтал научиться владеть словом так, как этот непревзойденный мастер.
Пик признания литературного таланта Бунина – вручение ему Нобелевской премии – при-шелся на 1933 год. Этот год был знаменательным и для Васильева, это тоже был пик его по-этической славы, заслуженного признания, правда, не международного, а российского. В трех номерах «Нового мира» за 1933 год (№№ 5, 9, 11) была напечатана его поэма «Соляной бунт», его стихи публиковались в центральных газетах и журналах, его имя было у всех на слуху. И в личной жизни в этот год произошло важное событие – у Васильева родилась дочь (сейчас Наталья Павловна Васильева-Фурман живет в Рязани).
Матери своего единственного ребенка – Галине Анучиной Васильев посвятил лучшие сти-хи о любви («Так мы идем с тобой и балагурим…», «И имя твое, словно старая песня…», «Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала…»). Но, по словам поэта, — «мир огромен, и подруги / Молча вдоль него стоят». Посвящал он стихи и многим другим женщинам, в том числе На-талье Кончаловской – знаменитые «Стихи в честь Натальи», которыми зачитывалась вся Москва.
Поэты влюбчивы и любвеобильны, но если Васильев пишет о своем чувстве открыто, яро-стно, ярко, то страсти Бунина почти не отразились в его стихах (не говорим о прозе). Стихо-творения Бунина, посвященные любви, женщине, можно перечесть по пальцам. Это, конеч-но, классическое «Я к ней вошел в полночный час…» (1898): «Она лежала на спине, / Нагие раздвоивши груди, — / И тихо, как вода в сосуде, / Стояла жизнь ее во сне». Или написанное в этом же году: «Беру твою руку и долго смотрю на нее, / Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело: / Вот в этой руке – все твое бытие, / Я всю тебя чувствую – душу и тело».
Интонации васильевской любовной лирики ближе к «Цыганке» Бунина и его «Песне», стихам, где отчетливы народные ритмы: «Сколько юбок. Ногу стройно / Облегает башмачок, / Стан струится беспокойно / И жемчужна смуглость щек…» («Цыганка», 1889); «Я – простая девка на баштане, / Он – рыбак, веселый человек…» («Песня», 1903-1906). О таких женщинах писал и Васильев: «У нее в малине губы, / А глаза темны, темны, / Тяжелы собачьи шубы, / Вместо серег две луны» («У тебя ль глазищи сини…», 1932).
Бунинские чувственные описания: «Был южный ветер, — горячо / Ей дуло в голое плечо, / Скользило жаром по литым / Ногам, кирпично-золотым» («Он видел смоль ее волос…», 22.VII.16) продолжились в васильевских: «…чтобы твое яростное тело / С ядрами грудей позолотело, / Чтобы наглядеться я не мог».
Есть в стихах Васильева строки, равные по трагизму и мудрости, по классической отточенности формы лучшим образцам любовной лирики: «Шла за мной, не плача и не споря, / Под небом стояла, как в избе. / Теплую, тяжелую от горя / Золотую притянул к себе» («По снегу сквозь темень пробежали…», 1933). В 21 год Васильев писал: «Рассыпаясь, летят по твоим волосам / Вифлеемские звезды российского снега» («И имя твое, словно старая песня», 1931).
Поэты схожи поразительным жизнелюбием, обостренным ощущением каждого про-житого мига, осознанием его ценности и неповторимости: «Я, детеныш пшениц и ржи, / Ве-рю в неслыханное счастье, / Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи, / Руки мои / От своих запяс-тий!» — восклицал Васильев («Одна ночь», 1933).
Верил в это земное счастье молодой Иван Бунин: «Вон радуга… Весело жить / И весело думать о небе, / О солнце, о зреющем хлебе / И счастьем простым дорожить: / С открытой бродить головой, / Глядеть, как рассыпали дети / В беседке песок золотой… / Иного нет сча-стья на свете» («Нет солнца, но светлы пруды…», 1900).
Как никто другой поэты ценили этот золотой песок бытия: каждое мгновение, каждую сверкающую песчинку жизни, и трагически ощущали, как быстро сыплется он в песочных часах времени, как ускользает между пальцами и переходит другим поколениям…
Но, по словам Бунина, «…Нет смерти для того, / Кто любит жизнь, и песни сохранили / Далекое наследие его» («Любил он ночи темные в шатре…», 1901).
Бунина и Васильева большинство читателей воспринимают как поэтов разных эпох, а ведь они были современниками. Просто Васильев прожил меньше трети жизни своего великого предшественника.
То, что литература потеряла в лице П. Васильева большого Поэта – это безусловно, но, может быть, потеряли мы и такого же яркого писателя. По его словам, писать стихи он соби-рался до 30, чтобы затем «перейти на прозу — навсегда» (так говорил Павел С. Поделкову).
«Какой взлет реалистического миропонимания он нес своим творчеством? Мы никогда не узнаем, мы его недослушали», — говорят критики (Ю. Русакова).
Мастерство описания, уверенная власть над словом, умение остановить миг, чтобы дать им налюбоваться – всем этим уже владел молодой поэт. Как знать, может быть, следующим Нобелевским лауреатом среди русских писателей после Бунина стал бы именно он, расстрелянный в 1937 году в сталинских застенках Васильев…
Его имя и его творчество на долгие годы было предано забвению, вычеркнуто из русской литературы.
«Какая жизнь, какая судьба! Всего двадцать семь лет, но каких бесконечно богатых и пре-красных…».
«Просто представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб двадцати семи лет».
Эти слова Иван Алексеевич Бунин писал о Лермонтове, но в полной мере можно отнести их и к Павлу Васильеву.
Использованная литература
1. Собрание сочинений И.А. Бунина в 9-ти томах. М., «Художественная литература, 1967.
2. И.А. Бунин «Окаянные дни». М., «Советский писатель», 1990.
3. А. Бабореко «И.А. Бунин. Материалы для биографии». М., «Художественная литература», 1983.
4. К. Паустовский «Близкие и далекие. Иван Бунин». М., «Молодая гвардия», 1967.
5. О. Михайлов «Жизнь Бунина». М., «Центрполиграф», 2001.
6. П. Васильев «Сочинения. Письма». М., «Эллис Лак», 2002.
7. П. Васильев «Подымайся, песня, над судьбой / Стихотворения и поэмы». Рязань, «Прес-са», 2001.
8. С. Куняев «Русский беркут». М., «Наш современник», 2001.
9. Ст. Куняев, С. Куняев «Растерзанные тени». М., «Голос», 1995.
10. П. Васильев «Весны возвращаются». М., «Правда», 1991.
11. Материалы Дома музея П. Васильева в Павлодаре.