Зовут ее Ася…
Фрагменты жизни Анастасии Цветаевой
«Взгляните внимательно…»
Взгляните внимательно и если возможно – нежнее,
И если возможно – подольше с нее не сводите очей.
Она перед вами – дитя с ожерельем на шее
И локонами до плечей.
В ней – все, что вы любите, все, что, летя вокруг света,
Вы уже не догоните – как поезда ни быстры.
Во мне говорит не влюбленность поэта
И не гордость сестры.
Зовут ее Ася: но лучшее имя ей – пламя,
Которого не было, нет и не будет вовеки ни в ком.
И помните лишь, что она не навек перед вами,
Что все мы умрем…
Это стихотворение Марина Цветаева написала в 1913 году. Своей младшей сестре Анастасии она посвятила немало поэтических строк. А младшая сестра увековечила детство и юность величайшего поэта 20 века в своей книге «Воспоминания», выдержавшей уже пять изданий…
В сентябре 2004 года будет отмечаться 110-летие замечательной русской писательницы Анастасии Цветаевой. Ее судьба оказалась связанной с Казахстаном – с 1957 по 1959 год она жила в Павлодаре постоянно (после ссылки в деревне Пихтовка Ново-сибирской области), а до 1974 года ежегодно приезжала и подолгу гостила в семье сына – Андрея Трухачева, воспитывая внучек Риту и Олю, не прекращая работу над «Воспоминаниями» и другими произведениями. Павлодарцы хорошо помнят и «бабушку Асю», и всю семью Трухачевых.
Связан с судьбой А.И. Цветаевой и еще один казахстанский город – Кокчетав. В нем Анастасия Ивановна прожила несколько месяцев, когда старшая внучка Рита по-ступала в местный пединститут. Этому времени посвящена автобиографическая повесть писательницы «Старость и молодость». Немало в ней теплых слов о Кокчетаве, небольшом тогда городке:
«Поезд замедлял ход. Кокчетав, город… Над городом — медленные холмы, и меж них уходят дороги, плавно потухают о даль…
…Одно-двухэтажные дома, мощные стволы осин, тополей (как люблю клокочущий шелест крупной листвы!).
…На Кокчетав сердиться за неудобства? На милый мой Кокчетав?
…Три красы Кокчетава! Без зеленой его красы сизая и желтая (озеро, горы) – полдела!
…Дни до 1 августа были сплошной горячкой – английский. Дебри грамматик устных и письменных прерывались только едой и сном. Нет, еще моим восхищением городом, хоть и задыхалась, всходя на холм. Через два дня казалось, что давно знаем хозяев, че-рез четыре – что всегда жили здесь…»
Перед отъездом Анастасия Ивановна собирала на помять камешки на берегу озера. «…На московском столе письменном лягут кокчетавские камни…»
Накануне юбилея А.И. Цветаевой мне хочется поподробней рассказать о некоторых эпизодах жизни этого удивительного талантливого человека, основываясь на свиде-тельствах современников и печатных источниках. Это, прежде всего, книги самой А.И. Цветаевой, воспоминания о ней и Марине, литературоведческие изыскания. Эта тема не нова для меня, в «Просторе» уже печатались очерки «Анастасия Цветаева в Павлодаре» и «Из рода Цветаевых», но она поистине неисчерпаема.
Сколько событий было в жизни Анастасии Цветаевой, не дожившей всего двух недель до 99-летия! Детство в заграничных пансионах – и лишения в революционном Крыму; поездка к Горькому в Сорренто – и сталинские лагеря; романы, опубликованные в юности – и строительство избушки в далекой сибирской деревне… Такой диапазон одной судьбы возможен был только в двадцатом веке…
Богатое литературное наследие оставила потомкам Анастасия Цветаева. Поэтому пи-сать о ней – и легко, и очень сложно. Ведь почти всю свою жизнь, год за годом, она описывала сама, являясь непревзойденной мемуаристкой…
И все же, следуя призыву Марины Цветаевой, посмотрим еще раз внимательно на ее любимую Асю – замечательную писательницу, младшую сестру великого поэта и про-сто – удивительную женщину с такой богатой и сложной судьбой.
Глава 1: Встреча на льду. Борис Трухачев
Анастасия Ивановна в памяти павлодарцев осталась человеком неординарным, чье по-ведение и поступки никак не вписывались в жизнь маленького казахстанского провин-циального городка 60-х годов прошлого века. Очень многие вспоминают, что видели ее на катке. Кое-кто специально приходил посмотреть, как 70-летняя бабушка выписывает круги наравне с внучкой Ритой и ее подружками (семья сына Цветаевой А.Б. Трухачева жила рядом со стадионом в «молгородке»). Бывали и курьезы. Татьяна Кокорева (Пахомова), одноклассница Риты, вспоминает: «Анастасия Ивановна катается с нами, на беговых коньках. Она была худенькая, стройная, даже верткая… Мальчишки за нашими спинами договариваются: «Давай толкнем вон ту девчонку!» С двух сторон подъезжают, глядь – а это бабушка!»
О чем думала Анастасия Ивановна, описывая круг за кругом на павлодарском катке, какие зимние прогулки вспоминала? Может быть, зиму 1909 года, лед Патриарших прудов, конькобежцев, которых описала потом в «Воспоминаниях» с таким знанием дела?
«…Пар струйками проносится от пролетающих конькобежцев, согнутых в три погибе-ли, почти касающихся рукой льда (верней, черной палочкой кожаных коньковых чех-лов, зажатой в руке). Их ноги в черном трико летят, как раскинутые крылья ласточек, почти невесомо скользит надо льдом тело…»
Со своим первым мужем, Борисом Трухачевым, Анастасия Цветаева познакомилась на катке. Это был 1911 год. Асе не было и 17-ти…
«Музыка гремела, летел снежок, синее небо вечера медленно и плавно кружилось над нами, и казалось, что кружится голова…»
Борис сказал при знакомстве, что ему 27 лет, на самом деле он был старше Аси всего на два года. У его родителей было имение в селе Ярцевка Воронежской губернии, куда Анастасия приедет потом с маленьким сыном. Но пока…
«…Что-то ослепительное, несомненное, никогда не виденное, пленительное, нужное было в этом подлетевшем и умчавшемся человеке. Все остановилось. Важным было только – его возвращение.
…В его брызжущем остроумии было столько захватывающей увлеченности…, грасси-рующее его «р» так дразнило, его стройное, легкое тело (изящное не деланным, а кров-ным изяществом), худое лицо, тонкий нос с горбинкой и ярко очерченными ноздрями – все было в совершенстве в первый раз! Упоительно! Ни на кого не похоже!»
Эту встречу Марина описала потом в стихотворении «Конькобежцы», посвященном Асе и Борису:
Башлык откинула на плечи:
Смешно кататься в башлыке!
Смеется, — разве на катке
Бывают роковые встречи?
Смеясь над «встречей роковой»,
Светло сверкают два алмаза,
Два широко раскрытых глаза
Из-под опушки меховой.
Все удается, все фигуры!
Ах, эта музыка и лед!
И как легко ее ведет
Ее товарищ белокурый…
Счастливое лето 1911 года сестры провели в Коктебеле. Марина встретилась там с Сер-геем Эфроном.
«Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе», — пишет М. Цветаева Максимилиану Волошину, в доме которого она познакомилась с будущим мужем. Анастасия, приехав попозже, не узнала сестру – так она похорошела, столько счастья светилось в ее глазах. Потом к Асе приехал Борис Трухачев.
Стихотворение Марины «Лесное царство», посвященное сестре, так подходило этой юной паре, хотя написано было три года назад:
Ты принцесса из царства не светского,
Он – твой рыцарь, готовый на все…
О, как много в вас милого, детского,
Как понятно мне счастье твое!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хорошо быть красивыми, быстрыми
И, кострами дразня темноту,
Любоваться безумными искрами,
И как искры сгореть – на лету!
Из Коктебеля Марина и Сергей уезжали в башкирские степи, на кумыс. «Сестра Ася со своим возлюбленным – ей не было семнадцати, ему восемнадцать лет – с того же фео-досийского вокзала уезжала в другую сторону, в Москву и дальше, в Финляндию. Их судьбы расходились…
Стоишь у двери с саквояжем.
Какая грусть в лице твоем!
Пока не поздно, хочешь, скажем
В последний раз стихи вдвоем…
От Ивана Владимировича все тщетно скрывалось…» (Виктория Швейцер, «Быт и бы-тие Марины Цветаевой», М., «Молодая гвардия», 2002.)
Стихотворение Марины «На вокзале», датированное 1911-ым годом:
Два звонка уже, и скоро третий,
Скоро взмах прощального платка…
Кто поймет, но кто забудет эти
Пять минут до третьего звонка?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто мудрец, забыл свою науку,
Кто храбрец, забыл свое: «воюй!»
«Ася, руку мне!» и «Ася, руку!»
(Про себя тихонько: «Поцелуй!»)
Поезд тронулся – на волю Божью!
Тяжкий вздох как бы одной души.
И цветы кидали ей к подножью
Ветераны, рыцари, пажи.
М. Цветаева пишет М. Волошину из Москвы в Париж в конце сентября 1911 года: «…Сережа пока живет у нас. Папа приезжает наверное дней через 5. Ждем все (Се-режа, Борис, Ася и я) грандиозной истории из-за не совсем осторожного поведения».
Тому же адресату – в начале октября: «…Дома, где мы сейчас с Сережей, страшный кавардак. Ася переустраивает комнату. Кстати, один эпизод: папа не терпит Борю, и вот, когда он ушел, Ася позвала Бориса по телефону. Когда в 1 ч. вернулся папа, Борис побоялся, уходя, быть замеченным и остался в детской до 6 ч. утра, причем спускался по лестнице и шел по зале в одеяле, чтобы быть похожим на женскую фигуру.
Ася перед тем прокралась вниз и на папин вопрос, что она здесь делает, ответила: «Иду за молоком» (которого, кстати, никогда не пьет)…
26 сентября было Сережино 18-ти и мое 19-ти летия. …Мы праздновали зараз 4 рожде-ния – наши с Сережей, Асино, бывшее 14 сентября, и заодно Борино будущее, в февра-ле. Как бы ты на Асином месте вел себя с Борисом? Ведь нельзя натягивать вожжи с такими людьми. Как ты думаешь? – Из-за мелочей».
Марина пишет М. Волошину в Москву из Палермо 4 апреля 1912 года: «…Знаешь но-вость? Ася после пасхи венчается с факиром».
О свадьбе Аси и Бориса вспоминает А. Жернакова-Николаева: «…Однажды перед свадьбой Аси я была у Цветаевых. Нижние комнаты были полны ее приданым. В зале помещались исключительно хозяйственные предметы. Мне пришла в голову сума-сбродная мысль: я предложила Андрею сыграть в цыган. Мы с ним повязали на головы красные повязки, через плечо надели красные ленты. Взяв огромный таз, мы налили в него спирт и зажгли. Это должно было изображать костер. Андрей под гитару стал петь цыганские романсы. Вдруг в зал ворвалась их знаменитая экономка Александра Олимпьевна… Всплеснув руками, она завопила: «Барышня, милая, Андрей Иванович! Да ведь вы дом сожжете. Анастасии Ивановны приданое погубите». «Цыгане шумною толпою по Бесарабии кочуют», — засмеялась я ей в ответ.
В это время в комнату вошли Ася и Марина. Ася недовольно взглянула на нас… А Ма-рина, с веселыми искорками в глазах, обласкала меня несказанно милой улыбкой. Ко-нечно, мы прекратили нашу забаву. Кстати, добавлю о свадьбе Аси. Когда все уже бы-ли в церкви и ждали жениха, он запоздал. Андрей был шафером. Потом он по секрету сказал мне, что они, шафера, застали жениха в полном парадном костюме, но… запус-кающим во дворе воздушного змея. Он был еще очень молод».
Стихотворение М.Цветаевой «Картинка с конфеты»:
На губах смех, в сердечке благодать,
Которую ни светских правил стужа,
Ни мненья лед не властны заковать.
Как сладко жить! Как сладко танцевать
В семнадцать лет под добрым взглядом мужа!
Была любовь – настоящая, искренняя, необъяснимая: «Б. – в черном пальто, широкопо-лой фетровой шляпе, с белокурыми, волнистыми легкими волосами вокруг тонкого оживленного острого лица, его «р», его смех, все его причуды, синий блеск глаз, кото-рые я так любила, тонкие полоски бровей… Б. – это целый мир, перед которым я часто перестаю быть собой. Я ждала его с чувством стесненности и тоски, а рассталась с ним нежно, беспомощно, вся поникнув…
Мое сердце от иных выражений его дрожит, как ни от кого. Актер! Ребенок! Друг! О, эти иронические речи в течение часа, и поспешное прощание «мне пора», о, этот сар-казм, который я ненавижу, но от которого всегда так больно, это красноречие, этот вздор, который он говорит, это нестерпимое поведение, эти инквизиторские вопросы, все, что бесит меня, все, что меня так измучило – все это я глубоко и непонятно люб-лю!» — писала А. Цветаева в книге «Дым, дым и дым».
В 1912 родился сын Андрей. Жизнь молодых не ладилась. «Мы оба были слишком мо-лоды для брака», — признавала потом Анастасия Ивановна.
«Взглянув на нас, кто бы сказал, что мы муж и жена! Как безнадежно чувствовалась жизнь впереди – полное отсутствие будущего. И как мудры были мы в 17 и 19 лет, иностранцы и путешественники, — что не глядели вперед. …Ибо с такой же силой, как нам нет будущего, — прошлое для нас есть».
Это строки из романа «Аmor», написанного в лагере, в 40-е годы. Вспоминая о первом муже, Анастасия Ивановна пишет «о фанатике, романтике» их встречи, «о мучениях дней, когда они перешли во враждебный мир секса, о том, как секс разбил романтику, угасил ту любовь».
Разрушил их брак не только ранний секс, но и сложный характер Бориса – «тысяча его неожиданных, ни на кого не похожих выходок, из гордыни и отрешенности зачерпну-тых». Были, видимо, и чисто бытовые причины.
Р.М. Хин-Гольдовская, писательница, драматург, оставившая, может быть, и достовер-ные, но довольно злые воспоминания о сестрах Цветаевых, писала в своем дневнике 18 февраля 1913 года: «…Марина Цветаева, двадцатилетняя поэтесса, жена 19-летнего Сережи Эфрона, ее младшая сестра Ася, тоже замужем за каким-то мальчиком (обе эти четы имеют уже потомство – у Марины девочка, 6 месяцев, у Аси такой же мальчик, причем каждый из этих младенцев перебывал у 6 кормилиц – по одной на месяц!..).
…Все любуются друг другом, собой, все на «ты». Брат Эфрон, Сергей, в 16 лет женил-ся на 17-летней поэтессе Марине Цветаевой (очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами); сестра этой Марины 15-летняя гимназистка вышла замуж за 15-летнего же гимназиста, кажется, третьеклассника, но зато пьяницу – перво-классного. Этот супружеский «детский сад» обзавелся потомством – у Марины – де-вочка, у Аси – не знаю кто…» («Минувшее. Исторический альманах». Вып. 21. – М. – СПб., 1997.)
В романе «Дым, дым и дым» А. Цветаева подтверждает пристрастие Бориса к вину: «…Он приходил, и часто вдвоем с Б-вым, в 2, 3, 4 часа утра, после игры на биллиарде, выпив много вина. Он уходил, не говоря куда, и никогда не отвечал на мой вопрос, когда он вернется. Мы почти никогда не бывали наедине. И запершись в своей комнате, рядом с детской, где няня укачивала Андрюшу, я часами писала дневник, подводя сотый итог своей жизни, которая с ясной насмешливостью рвалась у меня на глазах».
Анри Труайя, описывая последние дни Ивана Владимировича Цветаева, замечает: «Чтобы не огорчать И.В., Анастасия не стала рассказывать ему о том, что ошиблась, выйдя замуж за Бориса Трухачева, и что муж грозит разводом, хотя их сынишке был всего год.
…Прошли дни траура, и отношения между Борисом Трухачевым и Анастасией Цветае-вой еще ухудшились: ссора за ссорой, скандал за скандалом. Дело шло к полному раз-рыву. Покинув жену и ребенка, двадцатилетний супруг потихоньку улизнул. Марина сразу же примчалась на помощь младшей сестре и малышу. Ей хотелось вдохнуть в Асю бодрость, поднять настроение, и она убедила Сергея, что они будут очень счаст-ливы, если, взяв с собой Анастасию и ее сынишку, отправятся в Крым погреться на солнышке. И вот все пятеро уже в Ялте, откуда – естественно – переезжают в Феодо-сию, поближе к Коктебелю…»
А то пророческое стихотворение Марины «Конькобежцы» заканчивалось так:
Уж двадцать пять кругов подряд
Они летят по синей глади.
Ах, из-под шапки эти пряди!
Ах, исподлобья этот взгляд!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поникли узенькие плечи
Ее, что мчалась налегке.
Ошиблась, Ася: на катке
Бывают роковые встречи!
Из книги А. Цветаевой «Памятник сыну»: «…Через год мы с Борисом расстались – дружно: он бывал у меня, любил сына. А еще через год я встретилась с будущим вто-рым мужем, Маврикием Александровичем, а Борис – со второй женой, актрисой Мари-ей Ивановной Кузнецовой-Гриневой, с которой я так подружилась…»
Мария Кузнецова (Гринева), актриса Камерного театра, писала в своих «Воспоминани-ях»: «Лене Позоевой (одна из актрис Камерного театра – О.Г.) не хватало на что-то де-нег, и она решила продать волчью шкуру, которую ей подарил какой-то поклонник ее, убивший этого волка. Марина, видимо, сказала сестре своей Асе об этом волке, и Ася пришла к нам первый раз в Обормотник. Ася вошла в пальто и в шапке, подчеркивая, что пришла на минуту и только по делу. Поразила меня бледность ее лица, только где-то местами чуть покрытая нежно-розовой тенью. Я сразу увидела большое сходство с Мариной, но Ася меньше, тоньше, нежнее. У нее добрая, прелестная улыбка полных губ. Ее ярко-желтые, вернее золотые, глаза – прямо, доверчиво и ласково глядят в чу-жие глаза. Голос очень похож на Маринин, но нежнее. Держит она себя просто, довер-чиво, любезно, нет и тени Марининой застенчивости и гордости. Ася вошла не одна, а с каким-то мужчиной, которого я совсем не помню, все мое внимание было устремлено на нее. Помню, как уходил он, унося на спине купленного волка. Это была моя первая встреча с сестрой Марины, с первой женой моего мужа».
В главе «Елка» М. Кузнецова описывает, как она накануне Рождества пришла домой, а Борис сказал, что Марина Цветаева звала их на елку.
«Помню свое волнение: там я увижу первую жену Бориса и его 3-летнего сына Анд-рюшу». Автор рассказывает, как они пришли в гости, свой разговор с Андрюшей.
«Вошла Ася… В этот вечер она казалась мне еще милее.
…Здесь я познакомилась с Асиным будущим мужем, милым Маврикием Александро-вичем. Все гости благодарили его за необыкновенный торт…
На другой день после елки Марина просила меня прийти к ним днем. В Марининой комнате были мы втроем: Ася, я и Марина. Так интересно, радостно и весело завязы-вался узел нашей дружбы и родства втроем. Мы так много и счастливо смеялись…»
И еще один небольшой отрывок из главки «Марина и Ася у меня»: Марина «стара-лась… победить свое чувство неприязни ко мне. Я узнала позднее, что она звала меня не иначе как Змиевна и долго не могла простить мне, что я вышла замуж за Бориса Трухачева, первого мужа ее любимой сестры Аси, хотя прошло уже три года, как Ася с Борисом рассталась и была уже замужем за прекрасным человеком. Марина трогатель-но ревновала тогда ко мне Бориса, непосредственно, почти по-детски: Борис, мол, наш, а не твой! И <перестала ревновать> только, когда она увидела, что Ася была мне очень мила и я полюбила ее…»
Да, Борис Трухачев был человеком с большой фантазией и неординарными поступка-ми. Л.К. Готгельф, директор музея сестер Цветаевых в г. Александрове, в статье «Цве-таевский Александров» пишет о встрече А.Б. Трухачева в зале местной библиотеки с читателями. Андрей Борисович вспоминал эпизоды, связанные с Александровым.
«…Осенью шестнадцатого года Андрюше исполнилось четыре года. Приехавший в Александров Борис Трухачев, его отец, предлагает мальчику самому выбрать себе по-дарок. Андрюша только что прочитал пушкинскую «Сказку о царе Салтане» и, вспом-нив о приключениях князя Гвидона, попросил отца покатать его в бочке по «морю-окияну». Что бы сделали в этом случае вы, дорогие читатели? Я не знаю. А вот двое взрослых мужчин, Борис Трухачев и Маврикий Минц (второй муж Анастасии Иванов-ны, отчим Андрюши), законопатили в комнате пол и нижнюю часть стен, натаскали ведрами из колодца в эту комнату воду, сколотили из досок легкое подобие плота и долго катали ребенка по импровизированным волнам!..»
Добрые отношения сохранялись у Бориса и Анастасии до конца его жизни: «Когда Ан-дрюше исполнилось пять лет (после незадолго до того лишившись моего второго мужа, отца Алеши), осталась без средств… После смерти Алеши я послала телеграмму Анд-рюшиному отцу: «Алеша скончался, Андрюша заболел». Тот приехал в Коктебель из Москвы. Вместе с ним мы перенесли Андрюшу в Феодосию в гостиницу, вызвали вра-ча. Борис привез мне свои последние полторы тысячи, оставшиеся ему после смерти матери. Я отказалась их взять: «У вас – семья, а мне все равно надо начинать работать». Я поступила в библиотеку», — пишет А. Цветаева в книге «Памятник сыну».
И там же: «…Наш сын Андрей – был жизненнее, чем его отец Борис, веселее, менее оторван от жизни. В Борисе, муже моем… были приступами веселье…, но как только оно прерывалось и он оставался один – он уходил во тьму (предчувствия ранней смер-ти?) и погружался во мрак непостижимый…
…Прожив со мной 2,5 года и пять лет с ней (актрисой Марией Ивановной Куз-нецовой-Гриневой), он погиб, не достигнув 26 лет, от сыпного тифа и похоронен в Старом Крыму, близко от могилы Александра Грина, писателя».
И через много-много лет образ первого мужа вновь всплывает в памяти. В повести «Молодость и старость» есть эпизод, где А. Цветаева провожает сына (в Кокчетаве): «Как когда-то, провожая его отца у ворот моего отцовского дома, я стою у чужого за-бора, смотрю вслед. Вот еще мелькает – все мельче – светлый плащ, над ним – ярче – пятно шляпы… Бегу, как девчонка, — от души оторвался кусок, летит за ним под го-ру…»
В той же повести, рассказывая о старшей внучке: «…Но вчера в первый раз, может быть, так четко я почуяла в Рите, в ее внезапной… тоске, молчащей и неутешной, то трухачевское начало, которое пылало ледяным огнем в ее молодом деде и сквозит в его сыне, ее отце.
…В Рите живет – неожиданность, глухо. И в Андрее живет, Борис был – ее воплощением. Каждый миг; что желало жизнь с ним немыслимой…»
Одно из ранних стихотворений Марины называлось «Каток растаял»:
Каток растаял… Не услада
За зимней тушью стук колес.
Душе весеннего не надо
И жалко зимнего до слез.
…Пусть в желтых лютиках пригорок!
Пусть смёл снежинку лепесток!
— Душе капризной странно дорог
Как сон растаявший каток…
1910 г.
Глава 2. Маврикий. Ранние произведения. Смерть Алеши
«Мне нравится, что Вы больны не мной…» — у всех на слуху это стихотворение Мари-ны Цветаевой, ставшее песней. Но, наверное, не все знают, что посвящено оно Маври-кию Александровичу Минцу (1886-1917), второму мужу Анастасии Цветаевой.
«Осенью 1915 года я вышла замуж – гражданским браком – за Маврикия Александро-вича Минца и переехала к нему в Александров, куда он, инженер, был призван на военную службу», — пишет А. Цветаева в «Воспоминаниях».
Таких строк, какие написала она о Маврикии в «Дыме…», Анастасия не посвящала больше никому: «…Только что ушел М.А. Далеко – колокольный звон. Мне нечего за-писать. Ибо он – мой друг на всю жизнь, ибо я очарована им без остатка, и от того так шутливы речи мои!
…Думаю о нем. Мне хочется его видеть. Просто видеть его, слушать голос, смотреть (еле вижу от близорукости) на улыбку, шутить, парировать шутку, лежать на диване, помешивать чай, быть милой.
…Я хотела бы быть Вашей матерью, Вашей сестрой, Вашим другом, Вашей возлюб-ленной, если Вы этого хотите – нет! Я хотела бы быть для Вас чем-то, чем никто не бу-дет для Вас!
…Вы зажигаете мне папиросу. Когда Вы уходите, я спокойно и тихо прошу у Вас по-зволить поцеловать Вашу руку.
Мне 20 лет. Меня зовут Асей. Я Вас люблю!
…М.А. и я – это совсем отдельный мир, и в то же время, он входит во все миры. Он стоит в центре моей жизни, все другие стояли в стороне».
Годы жизни с М. Минцем были счастливыми и творчески плодотворными. Первая книга Анастасии Цветаевой «Королевские размышления» вышла в Москве в 1915 году. Вслед за ней, в 1916 – «Дым, дым и дым». Известное стихотворение Марины Цветаевой «Асе»:
Ты мне нравишься: ты так молода,
Что в полмесяца не спишь и полночи,
Что на карте знаешь те города,
Где глядели тебе в след чьи-то очи.
Что за книгой книгу пишешь…
— написано по случаю разрешения, полученного Анастасией от цензуры на печатание книги ее прозы «Королевские размышления».
Это действительно размышления – о себе, о жизни, о Боге, о вере и безверии… «Я знаю, что я – один раз бывающее явление, что оно не повторится никогда и нигде, и что все пройдет. Что не было этого диапазона, этих сил, этих стрел, этой жажды, этой ясности, этого озноба, что все это – единственный раз!
О, как я лечу! Как я ломаю преграды! Как я просто, как вдохновенно живу!»
«Больше легкости в жизни, больше дела! Больше смеха, меньше оков! Я буду писать массу книг – и о самом разнообразном…» (А. Цветаева, «Собрание сочинений», том 1 – М., «Изограф», 1996.)
«Королевские размышления» были посвящены Маврикию Александровичу Минцу.
Летом 1916-го сестры жили в Александрове. Туда приезжал Мандельштам. Марина пишет об этом Елизавете Эфрон: «День прошел в его жалобах на судьбу, в наших уте-шениях и похвалах, в еде, в литературных новостях.
…Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели – Маврикий Алекс., Ася и я в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну, мы безумно хохотали…» («Коринна» — роман французской писательницы Анны Луизы Жермены де Сталь «Коринна, или Италия».)
25 июня 1916 года в Москве родился второй сын Анастасии Цветаевой – Алеша.
Марина пишет мужу из Александрова 7 июля (С. Эфрон находился тогда в Коктебеле): «…Ася уже ходит, я ее видела вчера. Мальчик спокойный. Мы с Асей решили, если у нее пропадет молоко, через каждые три часа загонять в овраг по чужой козе и выдаи-вать ее дотла. Я бы хотела быть вскормленной на ворованном, да еще сидоровом моло-ке!»
Вторая философская книга А. Цветаевой «Дым, дым и дым» посвящена сестре Марине. Известная исследовательница творчества М. Цветаевой В. Швейцер оценивает ранние книги Анастасии Цветаевой как написанные «с претензией на философию и явно «под Розанова», объясняя это тем, что «поле поэтического напряжения вокруг Марины Цве-таевой было так сильно, что все ее близкие: и сестра, и муж, и маленькая дочь – писа-ли».
Мне кажется, несправедливая и неправильная позиция исследователей – оценивать творчество Анастасии Цветаевой, сравнивая сестер, а не рассматривая прозу младшей как самодостаточное и уникальное в русской литературе явление.
Еще жестче написала о первых книгах А.И. Цветаевой в письме к ней А. Саакянц (в 70-х годах): «Это девический словесный блуд; читать их мне было неприятно». К счастью, письмо не было отправлено, чему потом рада была сама автор. (А. Саакянц, «Спасибо Вам!». Воспоминания. Письма. Эссе. – М., «Эллис Лак», 1998.)
По-иному оценили произведения юной А. Цветаевой ее современники. «Познакомив-шись с рукописью «Королевских размышлений», к двадцатилетней Анастасии Цветае-вой приехал известный уже тогда и широко прославленный потом философствующий литератор Лев Шестов… Еще в 1905 г. Н.А. Бердяев считал Шестова «крупной величи-ной в нашей литературе…» (Ю.М. Каган).
Мария Кузнецова-Гринева писала: «…Когда я прочла только что вышедшую из печати Асину книгу «Дым, дым и дым», Ася стала так близка моему сердцу, что я не расстава-лась с ее книгой. Во все поездки со спектаклями, во все города, во все театры я брала эту книгу с собой. А когда мне предстояло играть трудную драматическую сцену, я в Антракте прочитывала в Асиной книге главу о Стеньке Разине и персидской княжне, это помогало мне поднять зрительный зал до высокой ноты волненья. Когда Марина узнала, что я не расстаюсь с Асиной книгой, мы окончательно подружились с ней».
В надписи Станиславу Айдиняну на книге «Дым, дым и дым» А. Цветаева определяет истинное ее кредо так: «Только утро любви хорошо!»
Автограф тому же адресату на книге В.В. Розанова «Уединенное»: «…на память о В.В. Розанове, друге моей юности, с которым я с девятнадцати лет (а ему было пятьдесят девять!) переписывалась и ездила в Петербург в 1914 г.». В переписку Анастасии с Ро-зановым включилась и Марина.
В.В. Розанов отметил первую книгу А. Цветаевой «Королевские размышления» и при-слал «Уединенное» со следующей надписью: «Да, ты кончишь в монастыре… Я знаю это теперь – совершенно определенно. По тому пылу, с каким ты отвергаешь Бога…»
Переписка ее с В.В. Розановым, к сожалению, не сохранилась.
В послесловии к книге «Дым, дым и дым», написанном Анастасией Ивановной в 1987 году (вошло в первый том «Собрания сочинений») говорится: «Я ее люблю, как мое дитя, неразумное, не о том страдающее, о чем бы нужно, пыл свой тратившее щедро (что хорошо), но не на то, на что такой запал был направлен…»
В этой книге, может быть, действительно в чем-то наивной – удивительная для 20-летней женщины мудрость и россыпи афоризмов: «Ожидание – это точно кто-то тихо пьет твое сердце».
«…Что такое любовь? Все? – нет, часть жизни. Я дня не могу прожить без любви, но я ни за что не скажу: любовь – все, иного нет смысла».
«Всю жизнь буду жить одна. Поняла это. Потому что обожаю тишину, и себя в ней».
«Жизнь пройдет, все пройдет, тверже, скорее, чем мнится! Уж нет этого дня, и он никогда не повторится…»
Отдельные отрывки – настоящие стихотворения в прозе:
«…И какой хочешь, ты меня можешь сделать: ласковой, остроумной, задумчивой…
Блажен, держащий сердце мое – в руках.
Могущий замедлить свой шаг у дверей моих.
Имеющий впереди – всю сладость
Начала любви ко мне!»
Да, она была счастлива тогда – любяща и любима…
Весной 1917 А. Цветаева с сыновьями уехала в Крым. И – страшный, несправедливый, внезапный удар судьбы: в мае скоропостижно скончался Маврикий Александрович. Она срочно вернулась в Москву, но не успела даже на похороны. Поехала назад, в Коктебель, к детям, к Волошину и его матери, с которыми легче было пережить горе, но, как пишет Виктория Швейцер, «горе гналось за ней по пятам. Через два месяца в Коктебеле умер ее младший сын – годовалый Алеша. Марине было до боли жалко се-стру, страшно за нее, хотелось быть рядом, но поехать к ней сразу она не могла и под-держивала письмами. «Ты должна жить», — писала она Асе».
В романе «Amor» А.И. Цветаева вспоминает: «…Еще нет младшему года, когда в девять дней от гнойного аппендицита – ошибка врачей – умирает Маврикий. Я стою на Дорогомиловском кладбище не в силах что-либо понять… А через шесть недель в Крыму – умирает в пять дней наш сын, начавший ходить, говорить, так на отца похо-жий! Я осталась в двадцать два года одна…
…В Бога, в иную жизнь я не верила. Здесь же – потерян смысл. Рот закрыт для общения с людьми. Если б не болезнь сына…»
Да, надо было заботиться о старшем сыне, лечить его. Надо было жить.
В «Памятнике сыну» Анастасия Ивановна пишет об этом трагическом времени: «…Алеша заболел дизентерией. Я тут же передала соседке Андрюшу… через пять дней Алеша скончался. Умершего мы его, конечно, Андрюше не показали, на похороны не повели. Потому от вести, что Алеши нет, что он в земле, на кладбище, Андрюша при-шел в страшное негодование! «Как вы могли отдать закопать в землю Алешу?!» — кри-чал сын».
Е.О. Кириенко-Волошина (мать Максимилиана Волошина) писала В.Я. Эфрон: «Не знаю, как подействовала смерть Маврикия на Асю: я ее еще не видела; она не сегодня-завтра должна приехать из Феодосии, куда только что возвратилась из Москвы, не застав его уже в живых. Меня смерть этого мало мне знакомого мужа Аси поразила ужасно и сжалось сердце жалостью к этому молодому, скромному, молчаливому чело-веку, такому застенчивому в своем военном мундире…»
Слова Анастасии, посвященные второму мужу, звучат как молитва: «Сию страничку жизни пресловутой моей – я посвящаю Вам, Маврикий Александрович, друг мой, спаситель, и защитник от людских нареканий, дабы могли Вы, проникшись ею, лучше знать непонятное сердце мое, которое кладу в дне сем в Ваши руки – дабы благостно ко мне отнеслись и оценили веселие – поступки смешные и недостойные, гордостью зело переполненные…»
О сыне Алеше такие строки в романе «Amor»: «…Очень легкие кольца кудрей, золотистых – надо лбом и над ушками… Алеша был веселый ребенок! Совсем здоро-вый. Зачем нужна его смерть? Где он? Тело в земле. Его смех? Голосок! Его ласко-вость! Его остроумие! Уронил яйцо, разлилось. Он смеялся, кричал «а-а!». Где это все? Не в могиле… Но рассудок диктует отсутствие Бога, невозможность жизни не в теле».
В этом же романе – воспоминание о том, как через два года она пришла на могилу сына: « — Алешенька, сыночек мой!.. позабытый… — спотыкаясь, проговорила Ника… и упала на колени, на сухую пустыню земли, и, поцеловав землю, легла на нее, как ложится пес на могилку хозяина, у почти сравнявшегося, выветренного холма с ма-леньким покосившимся крестом. Она встала, когда потемнело. В небе были кроткие звезды. Спокойная, все решившая. Алеша, маленький, нигде не сущий – встретил, уте-шил, научил лучше всех, ее утешавших».
Смерть Алеши осталась раной на всю жизнь… Многие «странности» Анастасии Ивановны (по отношению к внучкам), о которых вспоминают павлодарцы, вполне объяснимы этой страшной потерей. Ольга Трухачева рассказывала, что бабушка не позволяла им с Ритой есть ягоды или фрукты, пока не обдаст их несколько раз кипятком и не доведет до кашеобразного состояния. Это вспоминают и Ритины одноклассницы, которые, ясное дело, беззаботно ели малину и вишню прямо с куста, немытую. Но у бабушки Аси перед глазами стояли ягоды, которые съел Алеша…
Глава 3. Эллис и Нилендер
«…Метет и метет метель жизни», — писала А. Цветаева в «Московском звонаре». …Привычно скользят беговые коньки, Анастасия Ивановна описывает круг за кругом по павлодарскому катку, оставив позади внучку Риту с подружками… А может быть еще один конькобежец вспоминался ей в те минуты – незабвенный Эллис (Лев Львович Кобылинский), поэт и переводчик, друг юных сестер Цветаевых, первый «настоящий поэт», встреченный ими? Вот его стихотворение «На коньках»:
Сегодня по льду весело скользя,
Я любовался, я шутил с тобою,
То, может быть, опять судьба моя
Безжалостно смеялась надо мною,
А я скользил, и улыбался я…
Мелькали тени вдруг, мелькали хлопья снега
Кружась, как наши робкие мечты,
И, радостно смеясь в пылу разбега,
Вся – и красота, и грация, и нега
Неудержимо ускользала ты.
(Эллис, «Неизданное и несобранное», Томск, «Водолей», 2000.)
Марина Цветаева напишет о нем потом в эссе о А. Белом: Эллис – «переводчик Бодлера, один из самых страстных ранних символистов, разбросанный поэт, гениаль-ный человек…»
Сестры проводили с Эллисом вечера, а иногда и ночи, слушая его вдохновенные монологи. Часто под утро шли его провожать. Валерия Цветаева вспоминала: «Чтобы помешать таким проводам, отец уносил из передней пальто. Но это не помеха: Ася, на извозчичьей пролетке, забыв о всяком пальто, с развевающимися волосами, таки едет провожать… Какие тут возможны уговоры?»
«Расставшись с Эллисом, девочки с трудом возвращались «на землю», к гимназии, урокам – прозе дней. Высший накал этой дружбы пришелся на весну 1909 года, когда Иван Владимирович уезжал на съезд археологов в Каир, и Марина с Асей чувствовали себя дома абсолютно бесконтрольными». (В. Швейцер.)
«…Бурное воздействие оказал Эллис на Марину и Асю в самую восприимчивую, переломную пору их жизни», — писала в своих «Записках» их старшая сводная сестра.
Одно из своих стихотворений Эллис посвятил младшей Цветаевой. Оно называлось «Прежней Асе» и вошло в книгу «Арго». Это была первая детская влюбленность и, может быть, первая ревность к старшей сестре. Они ведь дружили все вместе, а Эллис вдруг передал письмо Марине с предложением выйти за него замуж!
Письмо принес Владимир Нилендер, поэт, переводчик, с которым сестры тоже подружились. Но если стихи Марины, посвященные Эллису, были написаны от имени двух сестер, то те, которые связаны с Нилендером – только от Марины.
30 декабря 1909 года Нилендер сделал предложение Марине, которое было отклонено. Она пишет стихотворение «Сестры».
Эпиграф на французском:
«Ибо все лишь сон, о моя сестра!»
Им ночью те же страны снились,
Их тайно мучил тот же смех,
И вот, узнав его меж всех,
Они вдвоем над ним склонились.
Над ним, любившим только древность,
Они вдвоем шепнули: «Ах!»…
Не шевельнулись в их сердцах
Ни удивление, ни ревность.
И рядом в нежности, как в злобе,
С рожденья чуждые мольбам,
К его задумчивым губам
Они прильнули обе… обе…
Сквозь сон ответил он: «Люблю я!»…
Раскрыл объятья – зал был пуст!
Но даже смерти с бледных уст
Не смыть двойного поцелуя.
«Может показаться, что возник любовный треугольник – две сестры и он, — пишет Лилит Козлова в статье-эссе «Росток серебряный» («Танцующая душа», Ульяновск, 1992). – Возможно, так показалось и Марине, и она не была до конца уверена, что Нилендер отдаст предпочтение именно ей. Может быть, она сочла, что и предложение-то он сделал ей лишь как старшей, уже созревшей для замужества, — не более. Скорей всего, не случайно это упорное подчеркивание тройственности».
Как бы от имени Нилендера Марина пишет стихотворение «Втроем»:
…Обе изменчивы, обе нежны,
Тот же задор в голосах,
Той же тоскою огни зажжены
В слишком похожих глазах…
А в стихотворении «Два в квадрате» в поле зрения уже четверо – Марина и Ася, Эллис и Нилендер:
Не знали долго ваши взоры,
Кто из сестер для них «она»?
Здесь умолкают все укоры –
Ведь две мы. Ваша ль то вина?
— Прошел он! – Кто из них? Который?
К обоим каждая нежна.
Здесь умолкают все укоры, —
Вас двое. Наша ль то вина?
Сестры очень переживали недоразумение, случившееся с «чародеем»: Эллис, за-всегдатай дома Цветаевых, вырезал несколько страниц из книг читальни Румянцевско-го музея (директором которого был И.В. Цветаев!). Позднее версию злоупотребления отбросили, дело обошлось без суда, но Лев Львович перестал бывать в их доме…
Марина была тогда в Париже и узнала об этом скандале от Анастасии. В письме к Андрею Белому Эллис писал: «Вчера вдруг получаю письмо из Парижа от старшей дочери Цветаева, Маруси, моей большой поклонницы. Она все узнала от Аси… Маруся мне пишет, что она, веря в меня и не требуя никаких доказательств, считает своей обязанность сделать все, чтобы меня спасти…» (А. Белый «Между двух революций». – М., Х.Л., 1990.)
«И можно все простить за плачущий сонет!» — написала Марина в стихотворении «Бывшему Чародею»:
Свободный и один, вдали от темных рамок,
Вы вновь вернетесь к нам с богатою ладьей,
И из воздушных строк возникнет стройный замок,
И ахнет тот, кто смел поэту быть судьей!
Кто-то объяснял произошедшее рассеянностью Эллиса, кто-то искал более глубокие причины. Анри Труайя, автор серии «Русские биографии», высказывает в своей книге гипотезу, что Иван Владимирович сам спровоцировал это преступление, чтобы положить конец близости Эллиса с Мариной и Анастасией (А. Труайя, «Марина Цве-таева», «Эксмо», 2003). Хотя исследователи больше доверяют «Воспоминаниям», в ко-торых Анастасия Ивановна пишет: «…Что папа жалует Эллиса – зналось: увидев его, он что-нибудь говорил доброе и шел снова вниз по темной лестнице…». В главе «Ска-зочник. Возвращение папы из Каира. Выпускной вечер» приводятся отрывки из поэмы Марины «Чародей» (на 4-х страницах!). Итак, 1909 год в жизни сестер можно было на-звать годом Эллиса, следующий – годом Нилендера. А в 1911 они обе встретят своих будущих супругов: Ася – на катке – Бориса Трухачева, Марина – в Коктебеле – Сергея Эфрона.
Может быть, и в Финляндии, куда Анастасия поедет со своим юным мужем, вспомнится ей стихотворение Эллиса, которое так и называется – «В Финляндии»:
Долго с тобой мы на шхерах сидели,
Слушая шелест волны.
В даль бесприветную долго смотрели,
Смутной тревогой полны.
О, если бы могли представить себе счастливые тогда сестры Цветаевы, какие тревоги и трудности готовит им судьба…
Глава 4. Сын Андрей. 20-е годы. «Московский звонарь»
Врач Валентина Ивановна Шишкина, которая в 1957 году закончила медицинский институт и начала работать в Павлодаре участковым терапевтом, вспоминает, как в тот год к ней на прием зашли двое: маленькая сухонькая бабушка и симпатичный мужчина лет пятидесяти, интеллигентного вида. В этом не было ничего удивительного – нередко взрослые дети приводят к врачу престарелых родителей… Но оказалось — на-оборот. Это бабушка привела на прием сына! Анастасия Ивановна сказала, что ее очень беспокоит кашель Андрея, попросила направление на рентген. «У нас в семье плохая наследственность по туберкулезу, — добавила она, — моя мама умерла от туберкулеза, сводный брат…» К счастью, обследование Андрея Борисовича не подтвердило ее опасений. У него был катар верхних дыхательных путей.
Эта необычная семья надолго запомнилась Валентине Ивановне. Была она у них и дома, по вызову, на улице Карла Маркса…
Андрей Борисович Трухачев родился в Москве 9 августа (по старому стилю) 1912 года. По воспоминаниям Анастасии Ивановны, беременность протекала сложно (ей не исполнилось и 18-и лет). Врачи беспокоились за ее здоровье, советовали прервать беременность, но она отказалась.
В «Памятнике сыну» она пишет: «Перед самыми родами Борис читал мне вслух Гоголя. Под страницы его начал рождаться наш сын». Рожала молодая мама девять ча-сов.
Раннее детство Андрюши было безоблачным и безмятежным (имение Трухачевых Ярцевка Воронежской губернии, няньки и кормилицы), а с 1917 года, когда они остались в революционном Крыму вдвоем с матерью, без средств к существованию, началось время испытаний и раннего взросления (об этом подробнее – в главе «Крым. «В чумном да ледяном аду…»).
Дети Марины и Аси – Ариадна Эфрон и Андрей Трухачев родились с разницей в три недели, росли вместе. В письмах Марины Цветаевой немало слов о племяннике. В ее письме сестрам Эфрон в Коктебель из Москвы, 17 августа 1913 года: «…Ночевала я в Трехпрудном, где сейчас Ася, Борис и Андрюша. Андрюша очень вырос, с длинными золотистыми волосами и очень темными серо-зелеными глазами. Ася с ним и Б(орисом) на зиму едет в Феодосию».
9 марта 1914 года Марина пишет из Феодосии В.Я. Эфрон: «…Андрюша хорошо бегает, лазит лучше Али, вообще физически проворней. Он ужасно похож на Асю.
Ася думает ехать в Коктебель в конце апреля, мы с С(ережей) – увы! – только в июне».
Из Коктебеля в Москву, тому же адресату 6 июня 1914 года: «…Скоро будет неделя, как я здесь. Природа та же – бесконечно хорошая и одинокая, — людей почти нет, хотя полня все дачи, — настроение отвратительное. Милы: Пра, Майя, Ася, Андрюша, Аля.
…Мы с Асей живем осень отдельно, обедаем в комнатах, видимся с другими, кроме Пра и Майи, только за чаем, 1/2 часа три раза в день. И то все время споры, пере-ходящие в ссоры, которые, в свою очередь, возрастают до скандалов».
Марина описывает Андрюшу: «Асю обожает: целует, обнимает, силится поднять, зовет, целует ее карточку и всем дает целовать (это еще до ее приезда)».
27 февраля 1921 года Марина Ивановна пишет мужу: «Вы и Аля – и еще Ася – вот все, что у меня за душою…»
После ужасных лет революционного Крыма Анастасия с сыном вернулись в Москву. «Приехала в конце мая двадцать первого года Ася с Андрюшей. Казалось, одиночеству пришел конец, две родные души воссоединились, жить станет вдвое легче. Они поселились у Марины. Асе надо было начинать жизнь буквально сначала. За годы войн и революций она потеряла все: деньги, жилье, вещи. Марина готова была делиться с нею тем, что имела, но прежней близости уже не было – это стало ясно в первые дни. «Ася меня раздражает», — сказала Марина ошеломленной Звягинцевой, знавшей, с какой страстью и нетерпением ждала она приезда сестры. Может быть, Марина ожидала, что сестра в какой-то мере компенсирует отсутствие Сережи, что вместе с нею легче будет ждать и надеяться. Но никто никого никогда не может заменить. Ася молчала о слухе, что какого-то Эфрона расстреляли в Джанкое. Это молчание разделяло их? В ответ Марина молчала о своих страхах: сестре хватало своих бед и забот, «и у нее не было Сережи». Так или иначе, Цветаева начала искать для сестры отдельное – хотя бы временное – пристанище». (В.Швейцер.)
В очерке «Маринин дом» (глава «Разруха») А. Цветаева приводит слова Марины, сказанные при встрече в 1921 году: «…А в ЦУПВОСО, куда мне тебя удалось устроить вести школу ликбеза, — там хороший паек! Ах, Ася, если б ты знала, какие чудные там были красноармейцы, какие люди! Вот этот, один из них, Борис Бессарабов, и помог мне с вывозом тебя из Крыма, когда тамошний твой Наробраз не хотел тебя отпускать из той библиотечной секции».
С этим ЦУПВОСО – центральным управлением военных сообщений – связана такая история (ее описывает Ариадна Эфрон в своих дневниках). Она пишет, что мать «очень болезненно откликалась на каждую измену духу русского языка. Вот так же бо-лезненно можно восчувствовать отравление воздуха, которым должен дышать.
Пришла Анастасия Ивановна и сказала, что на Большой Никитской напротив Консерватории появилась вывеска с названием нового учреждения «ЦУПВОСО». Ма-рина не поверила: «Ася, ты шутишь!» — «Поди сама посмотри…». Пришли и видим: да, действительно: «ЦУПВОСО». Стояли, смотрели, молчали. Обратно шли молча и мед-ленно. Она шла бледная, слегка склонив голову на плечо, курила папиросу за папиро-сой. Два-три дня ни слова о вывеске на Большой Никитской. И вдруг вечером у печки схватилась за голову: «О боже мой! Цупвосо!»
М. Цветаева пишет Ариадне в июне 1921 года: «…Живу, как всегда: почти что не отрываюсь от письменного стола, иногда хожу на рынок с Андрюшей, — редко, — без-денежье. Но все мы сыты: Борис приносит хлеба, Асины знакомые – щепок.
…Ася с Андрюшей скоро переезжают, будут жить на Плющихе, Ася нашла службу, скоро будет получать паек. Пока дружно съедаем твой хлеб (бедная Аля!)…» (Аля гостила тогда по приглашению знакомого матери Б.К. Зайцева в доме его родителей в Притыкине Каширского уезда Тульской губернии.)
В Москве трудности младшей сестры не закончились. «Не забыть, как в голодный год с помощью профессора, знавшего папу, Андрюшу устроила в привилегированного типа приют (с 11-14 лет – на воздухе учили ремеслам (кроме школы, учебы)), а я работала и возила ему усиленное питание.
Как он, помню, на весть, что приехала мать, кинулся мне навстречу…», — пишет Анастасия Ивановна в «Памятнике сыну».
А в очерке А. Цветаевой «Воспоминания о писателе Иване Сергеевиче Рука-вишникове» об этом времени написано так: «…И тоска вдруг взяла – о моем 12-летнем сыне Андрюше. Только раз его увидела, за эти недели, сероглазика моего, родного…
…Андрюша мой еще в приюте, там хорошо кормят, — там, где они живут в маленьких старых домиках; большой сад, их учат не только русскому и арифметике, а и ремеслам…»
Андрей рос очень внимательным и заботливым сыном, и эти чувства к матери он пронес до конца своих дней…
В повести «Старость и молодость» А. Цветаева вспоминает, какой подарок сделал ей сын в день рождения много лет назад: «11-летний Андрюша утром – у моего изголовья – стул, и по его ободку – 12 половинок яблок! 12 дней копил, съедая лишь половинку у меня на глазах, на подарок мне – незаметно прятал…»
Пишет автор в этой повести о том, как 53-летний Андрей Борисович рыбачит вместе с Ритой на озере в Кокчетаве – и снова воспоминания о нем, маленьком Андрюше: «…Давно ли я с 10-летним сыном – на мосту над рекой в Звенигороде, его первая банка с плотвою…»
В 20-е годы Анастасия Ивановна работает над повестью об уникальном человеке, музыканте Константине Сараджеве, мастере колокольного звона. Наброски этой по-вести она читала Горькому в Сорренто в 1927 году, писатель одобрил и поддержал ее работу.
Рукопись книги о звонаре не сохранилась. К воссозданию ее А. Цветаева вернулась в середине 70-х, дополнив свою работу материалами, которые предоставили ей родные К. Сараджева. Анастасия Ивановна отправила рукопись новой книги величайшему в музыкальном мире авторитету – Д.Д. Шостаковичу и получила ответ: «Вашу повесть я прочел с большим интересом. Все, что касается музыки, написано вполне убедительно и не вызвало у меня никаких возражений. Лучшие пожелания. Д. Шостакович». Впервые «Сказ о звонаре московском» был напечатан в 1977 году в журнале «Москва» (№ 7). Книга «Мастер волшебного звона» А.И. Цветаевой в соавторстве с Н.К. Сараджевым (братом героя книги) вышла в издательстве «Музыка» в 1986 году, переиздана в 1988 году 50-тысячным тиражом!
В основу книги положена повесть А. Цветаевой «Сказ о звонаре московском». Она была расширена и дополнена материалами, сохранившимися в семейном архиве Н.К. Сараджева.
«Рассказ о человеке, который выделяется среди миллионов (а то и миллиардов) своих собратьев исключительной силой своего природного дара, всегда возбуждает пристальное внимание, даже особый род любопытства. Они возрастают во сто крат, если автором повествования о таком герое является писатель, владеющий тайнами художественного слова. Специфическая манера повествования, характерные обороты речи, ее доверительный тон, оригинальный, ни с чем не сравнимый стиль изложения как всегда характерны для А.И. Цветаевой. Герой ее рассказа заново рождается на страницах книги и проходит свой нелегкий жизненный путь как человек, до самозабвения преданный любимому делу…», — написал в предисловии к этой книге М. Тараканов.
У книги два эпиграфа. Первый – слова М. Горького, адресованные А. Цветаевой: «…Повесть про звонаря у Вас получится хорошо, если напишите – как рассказали! …Я этим делом в свое время интересовался, когда приходилось мне в старых русских горо-дах бывать, где знаменитые звонари отличались… Ведь это – народное творчество, да, один из видов его, оно имеет свою историю…»
Второй эпиграф – отзыв А.В. Свешникова об игре К. Сараджева: «Звон его со-вершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный музыкант! Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон, но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком, мягким, гармоничным, создав со-вершенно новое их звучание».
Но лучше всего о Котике Сараджеве написала Анастасия Ивановна: «…Он жил в мире звуков, этот мир был беспределен, в нем он был дома, и ничто его не смущало. Центр мира был – колокольный звон».
Повестью о звонаре А. Цветаева опередила свое время. Наверное, только в 21 веке по достоинству оценят эту вещь, перекликающуюся с «Парфюмером» Патрика Зюскинда, так же тонко исследующую необыкновенные способности человека (у Цветаевой – музыкальные, у Зюскинда – обонятельные).
Первоначально рукопись «Звонаря» погибла, как и многие другие рукописи А. Цветаевой, при ее аресте 2 сентября 1937 года.
Андрея Борисовича арестовали в один день с матерью. Андрей приехал в Тарусу со своей невестой Таней. Когда Анастасия Ивановна вернулась домой с прогулки, там уже шел обыск. Вскоре пришел Андрей с подругой. Энкавэдэшник, указав на Андрея, спросил: «Кто это?» Анастасия Ивановна ответила: «Сын». Андрей был тут же аресто-ван. Когда спросили о девушке, Анастасия Ивановна, уже сориентировавшись, сказала, что впервые ее видит… Таню отпустили.
Анастасия Ивановна просидела 5 месяцев в Бутырках, потом ее сослали на 10 лет в лагерь на Дальний Восток. Андрею дали пять лет. Затем, после окончания срока, он работал в военстрое, там встретился с Ниной Андреевной Зелениной, женился. Когда Анастасия Ивановна приехала к ним в поселок Печаткино под Вологдой, в 1947 году, Нина Андреевна была беременна. Через сорок дней родилась первая внучка Рита. Имя ей дала бабушка.
Через год и четыре месяца А. Цветаеву снова арестовали и после пяти Пересыльных тюрем отправили на вечное поселение в Сибирь (деревня Пихтовка Новосибирской области).
Андрей Борисович тоже был арестован повторно, отсидел еще четыре года. Недолго они жили в Башкирии, а потом – Павлодар, на целых 17 лет…
«В 1956-м году, после неправедно задлившегося заключения, он вернулся в семью (45 лет), и в 1957 году родилась его вторая дочь Ольга, на 10 лет моложе старшей, Маргариты.
Мы жили 18 лет в Павлодаре, где он работал фининспектором строительства. На пенсию он вышел 63-х лет и после долгих хлопот получил квартиру и прописку в Мо-скве. На пенсии он занялся огородным делом и до последнего своего года привозил мне овощи со своего огорода, что мне было особенно ценно, так как я с юности — вегетарианка».
Это строки из книги «Памятник сыну», которая была выпущена Домом-музеем Марины Цветаевой и посвящена А.Б. Трухачеву. Он умер 31 января 1993 года. Для ма-тери это было страшным ударом, ее не стало через полгода – 5 сентября.
«Мы, Цветаевы, все творцы и мечтатели», — эти слова А.Б. Трухачев сказал в 1992 году в беседе с журналисткой Марией Разик. И продолжил: «Мой дед подарил миру Музей, которому нет равных. Моя тетя подарила людям прекрасные стихи». Но и сам Андрей Борисович, на долю которого выпала нелегкая, полная лишений судьба, всю жизнь оставался творцом и мечтателем. Пусть он не стал писателем, поэтом и художником (он закончил архитектурный институт) – сын Цветаевой относился творчески к самой жизни, что проявлялось в его общении с детьми, родными и друзьями, в его стихах и рисунках…
в Павлодаре Андрея Борисовича Трухачева вспоминают как очень аккуратного, воспитанного, интеллигентного человека, интересного собеседника, хорошего специа-листа. Антонина Михайловна Желиховская, сейчас пенсионерка, работала с Трухаче-вым в одном строительном управлении. «Андрей Борисович был сметчиком на строи-тельстве, — вспоминает она. – Мы, молодые специалисты, учились у него отношению к делу…»
Глава 5. Крым. «В чумном да ледяном аду…»
Осень 1917-го. В Феодосию к Анастасии приезжает Марна – поддержать сестру в ее горе. Дочерей – 5-летнюю Ариадну и маленькую Ирину, которой нет еще и года, она оставила на попечение сестер мужа и прислуги.
Марина пишет мужу из Феодосии 19 октября 1917 года: «Дорогой Сереженька, Вы совсем мне не пишете. Вчера я так ждала почтальона – и ничего, — только письмо Асе от Камковой (знакомая А.Ц.). Ася все еще в имении (в имении И.В. Зелинского). Она выходила сына Зелинского от аппендицита, он лежал у нее тут три недели, и теперь родители на нее Богу молятся.
…Я живу очень тихо, помогаю Наде (няня сына А.Ц. – прим.), сижу в палисаднике, над обрывом, курю, думаю. Здесь очень ветрено, у Аси ужасная квартира, сплошной сквозняк. Она ищет себе другую». (Марина Ивановна в это время, как она пишет, «сторожит Андрюшу».)
…Крупы здесь совсем нет, привезу что даст Ася. Везти ли с собой хлеб? Муки тоже нет, вообще – не лучше, чем в Москве. Цены гораздо выше. Только очередей таких нет».
Но скоро, очень скоро начнутся и очереди, и нехватка продуктов и воды…
Крым времен гражданской войны, «первых лет красного террора» безжалостно описан Иваном Шмелевым в «Солнце мертвых». Некогда благодатный край голодал… Люди убивают друг друга за кусок хлеба… Мальчишки, как собачонки, грызут копыто лошади, которая пала еще зимой… 12-летняя девочка продает себя за один обед… Всемирно известный профессор, автор учебников, ходит в лохмотьях по базару и поби-рается…
Все это видела и Анастасия Цветаева. Ее воспоминания о тех страшных годах разбросаны по разным ее произведениям и часто звучат в унисон шмелевским карти-нам бедствия.
Может быть, о том же самом профессоре вспоминала Анастасия Ивановна, встретившись с сестрой весной 1921 года: «…И был еще один человек, в Судаке за-стрявший, — старый профессор Кудрявцев… Его статьи – в энциклопедии, петербуржец, старик…»
В очерке «Сон наяву, а может быть явь во сне?» А. Цветаева так описывает 1919 год: «Те, что вошли в город от дачи Стамболи – справа, объявили амнистию, и мирно не знали о входивших от мыса Св. Ильи… слева. Амнистия? – Террор?.. их встреча. Ранее, чем сообразили первые, что происходит, вторые осмеяли и отменили амнистию…
Ночь… допрос пойманных амнистированных генералов и офицеров.
Допрос-приговор. Допрос-приговор. Очередь взятых в городе…»
И – словно в продолжение – в «Солнце мертвых» Шмелева: «В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалах Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дождались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листов лежали, на которых к ночи ставили красную букву… одну роковую букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Рос-сия. «Расход» и «Расстрел» тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят. Теперь ясно».
…Да нет, да нет, — в таком году
сама любовь – не женщина!
Сама Венера, взяв топор,
Громит в щепы подвал.
В чумном да ледяном аду,
С Зимою перевенчанный,
Амур свои два крылышка
На валенки сменял.
(М. Цветаева, «Поцеловала в голову…»)
В повести «Старость и молодость», описывая трудности с водой в Кокчетаве, А. Цветаева опять вспоминает Крым: «…Она иногда кажется мне тою серебряной водой – влагой, какой в 19-м году века являлась в Судаке в пору гражданской войны: колодцы близ моря – соленые, а за пресной водой было далеко идти по горной тропинке (да еще дадут ли взять?) – и, принесенная, цедилась на полустаканы и отливала целебностью и серебром».
В той же повести – вновь и вновь – отзвуки страшного времени: Анастасия Ивановна с наступлением холодов отдала Рите матрац, под ним – две старые хозяйские те-логрейки… «Мощусь на них… До сих пор касалась их с отвращением (все живет в па-мяти завшивленность шинелей и телогреек гражданской войны)».
Там же: «…Где моя силушка, ворочавшая (не телом, всегда худая была) — энергией молодости и упорства — …бревна для топки в годы разрухи…»
Девочка, выросшая в интеллигентной дворянской семье, с заботливыми няньками, строгими наставницами в пансионах, пишущая романы – ворочала бревна, таскала воду, добывала еду для семилетнего сына. Боролась, как могла, с «широковетвистой мелочью быта» (выражение М. Цветаевой). Как подходили ей тогда слова Марины, ко-торые писала она в записных книжках: «Когда я, в отчаянии от нищенства дней, заду-шенная бытом и чужой глупостью…»
«Из всех, кого я знаю, кажется только мы с Асей приняли всерьез библейское слово о добывании хлеба насущного в поте лица своего…»
«У нас с Асей роман с черной работой». (М. Цветаева, «Неизданное. Записные книжки. В 2-х т. Том 1». 1913-1919 гг. — М., «Эллис лак», 2000.)
А была я когда-то цветами увенчана
И слагали мне стансы-поэты.
Девятнадцатый год, ты забыл, что я женщина…
Я сама позабыла про это!
Марина Цветаева писала это в октябре 1919 про свою жизнь в голодной и холодной Москве. Получилось, что и о сестре тоже…
Она не имела от Аси никаких известий и очень переживала за сестру. Письмо М. Цветаевой В.К. Звягинцевой от 18 сентября 1919 года:
«…Недавно пошла вечером с Алей и Ириной в церковь – оказалось – канун Воз-движения, Асиного 25-летия.
– Мы обе родились в праздник… Я думала: если Ася жива, она знает, что я об ней думаю, — думала именно этими словами, только это, весь вечер». (Дни рождения сестер Цветаевых: Марины – 26 сентября, Анастасии – 14 сентября по старому стилю).
Долгожданная весточка от Аси не успокоила, а добавила волнений. Письмо М. Цветаевой Е.Л. Ланну от 29 декабря 1920 г.: «Дорогой Евгений Львович! У меня к вам большая просьба: я получила письмо от Аси – ей ужасно живется – почти голод — пе-решлите ей через верные руки тысяч двадцать пять денег, деньги у меня сейчас есть, но никого нету, кто бы поехал в Крым, а почтой – нельзя. Верну с первой оказией: — Ради Бога!»
Ему же – от 15 января 1921 г.: «…Получила за это время два письма от Аси… — несколько строк отчаянной любви по мне (нам!) и одиночества. – Ася! – Это поймете только Вы.
Живет одна, с Андрюшей, служит – советский обед и 1 фунт хлеба на двоих – вечером чай – так чудесно и сдержанно – чай – и конечно без хлеба, ибо – если было бы с хлебом – так и было бы написано: с хлебом».
В том же письме: «Вы нас мало знаете в быту: у того, кто нас любит – мы не просим, а те, кто нас не любит – не дадут… И эти – всегда на наивысший лад отношения – с первым любым приказчиком в кооперативе! – словом, с Асей будет то же самое, что со мной в 19 г. – весь город – друзья – Вавилонская башня писем – Содом дружб и Любовей – и ни кусочка хлеба!»
Дороги – хлебушек и мука!
Кушаем – дырку от кренделька.
Да, на дороге теперь большой
С коробом – страшно, страшней – с душой!
Тыщи – в кубышку, товар – в камыш…
Ну, а души-то не утаишь!
Октябрь 1919 г.
«…За последние полгода в Судаке они с сыном испытали голод, лежали в больнице Красного Креста. Их оттуда свели под руки…
…В ответ на расклейку записок о преподавании языков, с первых же дней находит уроки: у начальников, у торговцев. Отношение – как к служанке. Впускают с черного входа, о деньгах приходится напоминать. Зато – счастье купить на свой труд – на базаре – вязочки дров и… печь на подсолнечном масле! оладьи! из серой муки! Быть сытыми!» — это о себе (в третьем лице) и Андрюше пишет А. Цветаева в романе «Amor».
Андрей Борисович вспоминал: «…Тогда мама, которая после освобождения Крыма работала в Наробразе и за свой труд, как это ни странно, в течение месяца от работы приносила 12 дюжин деревянных пуговиц, точеных на токарном станке. И каждый день, кроме того, она ежедневно приносила, ну… маленькую ложечку меда». («Памятник сыну».)
В 1972 году А. Цветаева в своей неопубликованной «Истории одного путешествия» (Крым-Москва) писала: «…Тут я жила с 8-летним Андрюшей, когда в зале мы за-мерзали… Я спала там в углу, а сын – на диванчике…
Тут он переболел корью, и с нами чужие дети… брошенные после боев…»
В очерке «Ночи безумные» еще одно воспоминание: «Феодосия. Конец гражданской войны.
— Вот вам ордер, — сказал мне вежливый юноша в очках и кожаной куртке, — найдете свободную комнату – предъявите.
…Но комнат нигде не было, или хозяева их скрывали, не желая связываться с неизвестными жильцами по ордеру.
— …Я служу в библиотеке Наробраза, у меня сын в детском саду, вам от нас не будет неприятностей…
…Как волшебно, как уютно было бы тут Андрюше – после дорог с потерянными, брошенными кем-то патронами и динамитом, после случайных жилищ!
…В тайной и сильной радости предчувствия, что я буду жить здесь, и мой мальчик, столько видевший уже недетского, увидит кусочек «дома», мира и детства… я пошла обходить стены комнаты, любуясь давно невиданным стилем провинциальной… старины».
Это был дом, где жила певица Сербинова, с которой А. Цветаева виделась в 1911 году в Крыму, вместе с Волошиным.
«…И вот я лечу вниз по горе, в детский сад, за моим Андрюшей, рассказать ему о чудном доме, где будет жить после всех испытаний…»
В сохранившемся письме М. Цветаевой сестре от 17 декабря 1920 года Марина пишет: «Ася, приезжай в Москву. Ты плохо живешь, у вас еще долго не наладится, у нас налаживается, — много хлеба, частые выдачи детям – и – раз ты все равно служишь – я смогу тебе (великолепные связи!) – устроить чудесное место, с большим пайком и дровами… Прости за быт, хочу сразу покончить с этим.
…Ася! – Жду тебя. – Я годы одна (людная пустошь). Мы должны быть вместе, здесь ты не пропадешь.
— Так легко умереть! – Но – странно! – о тебе я все эти годы совсем не беспокоилась – высшее доверие! – как о себе. – Я знала, что ты жива». (М. Цветаева, Собрание сочинений в семи томах, т. 6, Письма. – М., «Эллис лак», 1995.)
Борис Бессарабов – красноармеец, с которым М. Цветаева познакомилась в начале 1921 года, воспользовался партийными связями, чтобы помочь Асе… возвратиться к Цветаевой в Москву в мае 1921 года. Согласно Звягинцевой, «Марина ужасно волно-валась за Асю, оставшуюся с белыми. Она говорила о ней каждый день: «Ася, как Ася, что сейчас с Асей?». Потом Ася приехала – абсолютно беззубая, с обнаженными цин-гой деснами. Несколькими днями позже Цветаева пришла одна, попросила меня выйти и сказала: «Я не могу жить с Асей, она меня раздражает». Я просто вытаращилась на нее в недоумении. Это было типично для Марины».
Ася тоже чувствовала отчуждение между ними. Тем не менее обе сохраняли иллюзию гармонии, как делали это на протяжении всей жизни. Марина потому, что Ася была ее сестрой, с которой она делилась воспоминаниями, а Ася потому, что всегда уважала Марину». (Лили Фейлер «Марина Цветаева», Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.)
Не будем полемизировать с утверждением американской исследовательницы об «иллюзии гармонии» в отношениях сестер… Хотя, конечно, ровными эти отношения не назовешь. И та, и другая были слишком неординарны…
Но пока – встреча Марины и Аси еще впереди. И в Крыму времен гражданской войны сбываются слова старшей сестры о полном городе друзей и готовности Аси помочь всем.
В 1919-ом А. Цветаева встретила Майю Кювилье (Кудашева, Роллан), подругу Цветаевых с 1911 года.
«…За нашу разлуку с Майей я, за полгода до ее приезда в Коктебель, пережила в Старом Крыму смерть от сыпного тифа моего первого мужа, Бориса Трухачева и, как все мы, отогревала сердце возле Макса Волошина и его матери «Пра» (Елены Отто-бальдовны). Там, в дни болезни и смерти моего маленького сына Алеши, я видела ко мне доброту Владислава Ходасевича и его жены Анны Ивановны…
А к Крыму приближались красные… Зимой мы с Майей переехали на заработки в Феодосию, в только что образованный Наробраз. Я сняла кроху-квартиру на Каран-тине, а Майю ждала совершенно неожиданная встреча с правившем городом «батько Иваном» — был ли он коммунист или просто разбойник? – я не ведала. Была ли это лю-бовь или другое, пленился ли он «княгиней Кудашевой» или что-то оценил в Майе – знаю только, что он поселился в доме Айвазовского, откуда только что успела выехать в Турцию семья племянников художника. Наши друзья – и Майя – со всем пылом бро-сились спасать пострадавших от «батьки Ивана», и, пользуясь своей над ним властью, Майя сделала много добра.
Но недолго царствовал в Феодосии «батько Иван»; свои же, красные сбросили его с престола и, говорят, расстреляли где-то в Джанкое. А «подругу» его, беднягу княгиню арестовали, предъявляя ей обвинение по двум пунктам: как княгине и как любовнице бандита «батьки Ивана».
Я, к умилению ее матери, простенькой мадам Кювилье, носила ей в тюрьму — передачу. Тогда люди не боялись помогать друг другу. Но – и это прошло, по кольцу Соломона, — и настала весна, был 1921 год, и я получила от Марины вызов в Москву. И я с сыном девяти лет, Андрюшей, уехала, а Майя уже была на свободе». (Воспоминания А.И. Цветаевой из книги Галины Медзмариашвили «Я жив благодаря ей…» — М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2000.)
Дружба А.И. Цветаевой с Майей Кювилье-Кудашевой, в апреле 1934 года ставшей женой всемирно известного Ромена Роллана, тоже «аукнулась» в воспоминаниях павлодарцев.
Одноклассница Риты Лидия Петровна Сотник-Гатыч вспоминает, что когда к Анастасии Ивановне в Москве должна была приехать жена Ромена Роллана, бабушка вызвала Риту из Павлодара. Когда Рита вернулась, подружки с трепетом спрашивали – какая она? Для них М. Роллан была легендой…
Глава 6. «Лесоповал истории». Стихи
Первый раз А.И. Цветаеву арестовали в 1933 году, 22 апреля. Допросы продолжались по 15-17 часов, но через 64 дня ее выпустили. «Максим Горький заступился», — говорила она.
То, что при первом аресте за нее заступился Горький, Анастасия Ивановна поняла из слов следователя при аресте в 1937-м: «Горького больше нет, теперь Вам никто не поможет». Из этого она заключила, что при первом аресте помощь была. Первая жена Горького Е.П. Пешкова, которую Анастасия Ивановна хорошо знала, много хлопотала, помогала арестованным. Помощь, возможно, была и от нее, предполагает Ст. Айдинян.
Судя по всему, опасность, угрожающую ей и сыну, Анастасия Цветаева чувствовала давно. Марина, жившая в то время во Франции, пишет в черновой тетради 25 июня 1931 года: «Получила окольным путем остережение от Аси, что если я сделаю то-то, с ней случится то-то – просьбу подождать еще 2 года до окончания Андрюши. Ясно, что не два, а до конца времен». (Андрей учился в институте.)
Речь идет о публикации «антисоветских» поэм М. Цветаевой – «Перекоп» и «Поэмы о Царской Семье». В марте 1931 года в интервью Н. Городецкой («Возрождение») Марина Ивановна впервые в печати упоминала об этих поэмах. Информация вскоре дошла до Советской России и, видимо, обеспокоила сестру. (См. примечания в книге «Марина Цветаева. Николай Гронский. Несколько ударов сердца. Письма 1928-1933 годов». – М., «Вагриус», 2003.)
Лили Фейлер пишет о настроении М. Цветаевой осенью 1937 года: «…Очевидно, Цветаева не имела понятия о важных событиях, происходивших в этот месяц…
…Без особой на то причины в Москве была арестована ее сестра Ася. Некоторые предполагали, что после загадочной смерти Горького Ася осталась без покровителя. Ее могли взять, как заложницу, чтобы Эфрон жил согласно ожиданиям руководства».
Что спасло Анастасию Ивановну в этих нечеловеческих условиях – на допросах, в пересылочных тюрьмах, на этапах, в ссылке? Сила духа, физическая закалка, творче-ство?
«…С 41 года жизни я впервые начала писать стихи. Сперва – английские, затем – русские. Поток стихов залил мои тюремные дни (стихи, рожденные в воздух, утвер-жденные памятью, ибо даже карандаш в советских тюрьмах был запрещен). Стихи продолжались и в лагере. Но с дня, когда я узнала о гибели Марины, стихи иссякли. И только через 31 год, в 1974 году я написала «Мне 80 лет», мое последнее стихотворе-ние». («О Марине, сестре моей», книга «О чудесах и чудесном» — М., «Буто-пресс», 1991.)
…Как странно начинать писать стихи,
Которым, может, век не прозвучать…
Так будьте же, слова мои, тихи,
На вас тюремная лежит печать.
Это стихи самой Анастасии Ивановны, написанные в тюремной камере. В авто-биографическом романе «Amor» она вспоминает: «В тюрьме среди такого шума в ка-мере… — в камере на сорок мест нас было сто семьдесят, как сельди в бочке, — но такая тяга к стихам была, больше, чем на воле, — за пять месяцев столько стихов, разный ритм… Все повторяла, день за днем, отвернувшись к стене, — это счастье, что я у стены лежала! Если бы между женщинами – вряд ли бы я это смогла!»
Вот одно из них – «Сюита тюремная»:
Убоги милости тюрьмы!
Искусственного чая кружка, —
И как же сахар любим мы,
И черный хлеб с горбушкой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Но есть свой пир и у чумы, —
Во двор, прогулка пред обедом,
Пить пенящийся пунш зимы,
Закусывать – беседой.
История романа «Amor» заслуживает отдельного рассказа. Он писался в лагере, передавался «на волю» на маленьких листках. Часть листов была из папиросной бума-ги, поэтому… ушла на самокрутки, и эти страницы романа были утрачены безвозврат-но. Через много лет Анастасия Ивановна вернулась к этому произведению – прочла сохранившееся, восстановила утраченное, и роман вышел в 1991 году в издательстве «Современник».
«Amor» несомненно автобиографичен, хотя главную героиню А. Цветаева назвала Никой и как бы дистанцировалась от нее… Но так написать о сталинских лагурях мог только тот, кто сам это пережил. Вот лишь несколько небольших отрывков о жизни в ДВК (так, аббревиатурой, всегда писала А. Цветаева о Дальневосточном крае).
«…Разве не страшно вспомнить то, как я жила… те шестнадцать месяцев, которые скиталась по разным колоннам постоянно, перебрасываемая с места на место? месяцы – поломойкой, в бараках с полами из бревен, между каждой парой из них надо было – чем хочешь – вынуть полужидкую, полугустую грязь, вытаскивать ящик с ней, и только затем, пройдя так весь барак, начинать таскать воду и лить, лить ее, несчетно под нары…
И – не лучше – три месяца я работала на кухне, — терла. Все время терла: головой вниз – суповые котлы, столы из-под теста, пол, кастрюли – рука правая так и висела веткой – только левой я могла выпрямить на миг пальцы… А так как я не шла на предложения повара – он кормил меня из первого котла: три раза суп и утром – жидкий шлепок каши – ни рыбы, ни пирожка…»
Из барака «Нику» взяли учетчицей конбазы, увидя ее почерк – «библиотечный почерк». Потом перевели в управление, «и я оказалась уже не в бараке, а в комнате на десять-двенадцать женщин».
В «Московском звонаре» А. Цветаева вспоминала, как профессор А.И. Алексеев, ученик отца, помогал ей с приработком, когда она, «овдовев, с сыном-подростком би-лась за жизнь».
«Служа в библиотеке Музея изобразительных искусств…, я брала у Алексеева пачки библиотечных каталожных карточек, копировала их (чаще ночами). Алексей Иванович где-то заведовал каталожным отделом».
Разве могла она тогда предположить, как пригодится ей в жизни этот «библиотечный почерк»! Когда работала в проектно-сметной группе, ее «вдруг охватывало холодом, страхом от мысли, что будет ликвидком, что ее отошлют на женскую колонну и ей придется снова жить в шумном бараке среди уголовниц – воровок, убийц, бросаться в их драки, разнимая их, чтобы не дать убить друг друга…
Потом пришел приказ «всю пятьдесят восьмую законвоировать… И я пошла в мастерскую чинить рукавицы, там было плохо, потому что ночные смены, и часа в три, в полчетвертого ночи так дико хотелось спать…»
На кирпичном заводе в женском бараке (после начала войны бюро расформировали): «Ночью разбуженные спешат к поезду и подают кирпичи на товарняк, женщины брали по три кирпича, каждый весом по три килограмма, — а у нее едва хватало сил на два кирпича, и это вызывало насмешку…»
На кирпичном заводе проработала только зиму, потом перевели в инвалидный городок. Несколько месяцев пробыла дневальной женского барака на шахте.
«На всю жизнь будет памятна ночь, когда… их разбудил хриплый от усталости, но громкий от волнения голос диктора, объявлявший небывалую весть – капитуляцию Германии! Женщины вскакивали, как в бреду, кидались друг к другу, обнимались, крича: «Домой, домой!».
Кто из них спал в ту ночь?
Сколько надежд, какая невероятная радость!
…Бедные женщины! Месяцы шли, превратились в годы, ни один срок не дрогнул, никто не был выпущен, лагерь проглотил эту весть, как акула, и равнодушно про-должал жить, как до нее…»
Да, спасало Цветаеву то, что в любых условиях она жила богатой духовной жизнью. В очерке «Певица Марианн Андерсен» она пишет: «…В чем-то, вроде прорабской конторы, прилежно, над листом ватмана, на ДВК (на Дальнем Востоке), зажав в рейс-федере каплю туши, — вдруг срываюсь с места – замерла – слушаю…
Москва? Дальний Восток? Все пропало! Кинув за собой дверь, стою во дворе зоны, выбежав, как в детство, — на волю? – Пешеход на горных тропинках, пью нектар нечеловеческих звуков. За все! За прошедшие годы, прожитое, недожитое… Слушаю ЭХО ГОР! Эхо моей – дрогнувшей – жизни…»
«Это было – то, что я хочу рассказать – на вечере агитбригады, на Дальнем Востоке, на станции магистрали – Известковая. На этих вечерах присутствуют вольнонаемные.
Слух до нас, живущих в женском бараке (где насчитывалось 100 женщин), дошел, что сегодня будет петь солист Большого театра, Сладковский. Нам и ранее называли его – показывали старика в лагерном облачении. Мне привелось обменяться с ним приветствием и несколькими фразами и запомнилось, что он, полушутливо, должно быть, назвал меня «Марфа-Посадница»…
В одном из бараков за прожитые две трети (?) – три четверти десятилетнего срока, меня, помню, добро, шутливо называла наша дневальная Соня – «наша игуменья» — вероятно, и титул «Марфы-Посадницы» был в мою честь дарован за некоторую муже-ственность и убежденность, что мы выйдем отсюда, что не надо падать духом, особен-но в последний год, когда кажется, что «не доживу до освобождения…» (это общая бо-лезнь лагерей). (Очерк «Под «Клеветой» Россини».)
«…Ссылка и лагерь – это вот так! – И она резким движением развела руки в разные стороны – врозь! – Ссылка – это свобода. Можно жить, дышать воздухом, можно работать, можно умереть – никого это не интересует! Нельзя только уехать!
А лагерь – это тюрьма! Собаки… часовые! – И добавила уже тихо: «Стихи в лагере я сочиняла в уме». (Журнал «Грани».)
Тишина над тайгою вся в звездах – о Боже!
Да ведь это же летняя ночь!
А я в лагере!
Что же мне делать, что же?
Жить этой ночью – невмочь…
Но спасала — надежда. Надежда на то, что все это кончится. Надежда увидеть сына. Надежда – описать потом, как все это было.
…И разве я одна! Не сотни ль рук воздеты
Деревьями затопленных ветвей,
Лесоповал истории. Но Лета
Поглотит и его…
Глава 7. «Человек, похожий на Шекспира»
К А.М. Горькому в 1927 году Анастасия Цветаева ездила вместе с Борисом Зу-баткиным (1894-1937). Как говорится в примечаниях книги «Неисчерпаемое» — это «поэт, импровизатор, мистик; друг и духовный наставник А.И. Цветаевой».
Сама Анастасия Ивановна описывает его в очерке «Семья Каган».
Речь в нем идет о Матвее Исаевиче Кагане – философе, ученом, авторе работ по литературоведению, философии истории, с которым А. Цветаева встретилась у Бердяе-вых в 1922 г. (Николай Бердяев (1874-1948) – философ, литератор, с которым в 1921-1922 гг. дружила А. Цветаева.) Анастасия Ивановна пишет:
«…Примерно в то же время встреченный мной в Союзе писателей поэт и импро-визатор, профессор археологии Борис Михайлович Зубакин – человек, похожий на Шекспира, но заменивший холод его лица на пламень (в Москве его звали Калиостро), успевший за время знакомства нежно полюбить Матвея Исаевича, сказал мне: «Ничего нет удивительного в том, что вы его не понимаете. Он думает на древнееврейском, пе-реводит на немецкий, а с него на русский». И, перестав шутить, очень строгий и по-глощенный: «Слушайте его. Он – Иоанн Богослов нашего времени».
Познакомившись с Б.М. Зубакиным, Анастасия Ивановна специально изучила стенографию и два года записывала его лекции по герметическим знаниям, которые уничтожила после первого ареста своего учителя.
К моменту из знакомства Зубакин уже был в переписке с Горьким, Анастасия взяла у Бориса Михайловича адрес корифея советской литературы и написала ему. Завязалась переписка, Горький пригласил ее в гости. Поездка состоялась в 1927 году, она была подробно описана в очерке, опубликованном в 1930 году в журнале «Новый мир» под фамилией А. Мейн (псевдоним А. Цветаевой по материнской фамилии), а позже вошедшем в «Воспоминания».
Из письма Горького Ю.Н. Тынянову: «Убедительно советую Вам познакомиться с профессором Борисом Михайловичем Зубакиным. Мерзляковский пер. 18 кв. 6 у А.И. Цветаевой. Хотя он и археолог, но пишет стихи… Человечище изумительно талантли-вый, даже можно сказать, на грани гениальности… Вообще, он человек широчайшего диапазона».
В письме Пастернаку из Сорренто 4 октября 1927 года Горький пишет: «Я немало слышал о том, как Вы живете, от Зубакина и Цветаевой, но они не могли сказать мне, пишите ли Вы прозу?..»
Пастернак-Горькому, 13 октября 1927. в письме поэт сообщает, что приехала Анастасия Цветаева, что она со своим другом Б.М. Зубакиным неправильно информи-ровали Горького о его «житье-бытье».
«В том бедственном виде, в каком они Вам его представили, оно было года два еще назад…». Пастернак пишет о Марине Цветаевой как о человеке огромного дарования и запутанной судьбы. «Существенная и в отдельности, Анастасия Ивановна во многом родная сестра ей…»
Вернулась А. Цветаева в Москву 12 октября. Предупрежденный телеграммой, Пастернак встретил ее на вокзале. Из ее рассказов он узнал о намерении Горького ока-зать помощь Марине. Выполняя поручение Горького найти человека, через которого можно было бы послать деньги, А.И. Цветаева писала: «Относительно Ваших слов о Марине, о деньгах я говорила с Борисом П. Он согласен, чтобы деньги шли как бы от него. Просил Вам это сообщить, простите, что задержала. Адрес его у Вас есть? Вол-хонка 14, кв. 9. адрес Марины он знает. Он уже написал ей, что будут деньги, чтобы она не удивилась. А Вам огромное спасибо за нее. 15 октября 1927 г.» (Архив Горько-го.)
В письме Горького Пастернаку от 19 октября – неожиданно нелестный отзыв о А. Цветаевой как о человеке, «слишком высоко и неверно оценившем себя».
Пастернак бросается на защиту. Письмо от 25 октября: «Цветаева рассказывает о Вас с большим упоением, с глубиной, со способностью постижения и с хорошей, никого не унижающей, преданностью».
В письме от 27 октября: «Вправе ли я оставлять в полном неведеньи Анастасию Ивановну, за которую мне больно, потому что для меня это ничуть не писательница, не неоформленная претензия, ничего такого, а просто человек и друг, и, в настоящих гра-ницах, — достойный…»
Пастернак и А. Цветаева остались друзьями на долгие годы… Но о Пастернаке – чуть позже. Вернемся к Зубакину.
Борис Михайлович как-то посоветовал А. Цветаевой взять на себя обет молчания, ведь «когда человек долго молчит, его духовная и душевная энергия возрастают». По словам Ст. Айдиняна, она исполнила этот обет в 20-х годах, когда работала в музее, основанном ее отцом. Работа была спокойная, позволяла поступать по словам Христа: «Но да будет слово ваше «да, да», «нет, нет», а что сверх того, то от лукавого».
«Много рассказывал о Зубакине Андрей Борисович: «Бориса Михайловича Зубакина я помню с 22-го года, когда мы жила в Москве в Мерзляковском переулке в доме номер 18 на четвертом этаже. Дядя Боря был большим другом мамы, любил ее, и я считал его своим названным отцом… Он часто бывал у нас, внешность его была не-обыкновенной: огромный лоб с крылообразными надбровными дугами, сильный голос, вообще он весь был необыкновенный. А то, что он умел, повергало в изумление всех, кто был свидетелем чудес, им производимых.
Я знал, что его мать, урожденная Эдвардс, принадлежала к шотландской королевской фамилии, и все отпрыски мужского рода этой фамилии обязательно проходили специальную подготовку и затем посвящение в маги по древнему друидскому обряду, и дядя Боря не был исключением…»
«…Зубакин плюс ко всем своим талантам обладал еще даром мгновенной им-провизации стихов и иногда, в трудное время, зарабатывал этим на хлеб… В начале двадцатых он руководил основанной им ложей розенкрейцеров». (Г. Никитина, Г. Ва-сильев «Проза, насыщенная электричеством памяти…»)
Ст. Айдинян в «Послесловии» к «Сказкам» А. Цветаевой пишет, что сама Анастасия Ивановна «не принадлежала к розенкрейцерам, однако о некоторых вещах отзывалась так: «Об этом не нужно знать непосвященным!» Она уважала доверенные ей тайны и строго соблюдала обеты.
Что до своей дружбы с Б.М. Зубакиным и его кругом, этого она никогда не скрывала. Она оставалась до конца православной христианкой и потому не хотела, чтобы имя ее часто упоминалось близ оккультных, магических истин. Тем не менее, ей были известны основы каббалы, магии чисел. Она обладала и некоторыми другими мистическими познаниями, воспринятыми от Зубакина, который, однако, имея данный ему патриархом Тихоном сан Благовестника, направлял ее по пути православия. Ведь он был, несмотря на все гипнотические и мистические увлечения, православно рели-гиозен».
От Б.М. Зубакина А.И. Цветаева узнала о петербургском астрологе Александре фон Кордиге, которому посвятила она свою сказку «Лесной ученый». (А. Цветаева, «Сказки» — М., «Гиль-Эстель», 1994.) Сказка близка по настроению преданиям розен-крейцеров, отмечает Ст. Айдинян. «Даже тема – ученый алхимик и его искания золота – традиционно розенкрейцерская.
…В «Лесном ученом»… речь идет о преображении золота – металла, имеющего внешний «ценностный» блеск, в золото мудрости. Торжествует в сказке осознание тщетности сокровищ земных…»
Дважды приезжала Анастасия Ивановна к Зубакину в ссылку в Архангельск, оставаясь верным другом до его гибели в сталинских застенках.
Елизавета Тараховская в очерке «Вторая встреча с М. Цветаевой» делает пред-положение: «…сестра Цветаевой Ан. Ив. Цветаева… была арестована из-за своих ис-тинно христианских убеждений и религиозных связей с неким проповедником этих убеждений Зубакиным».
В романе «Amor» есть эпизод, красноречиво говорящий о том, насколько дорог ей был этот человек.
Героиня романа в тюремной камере делала скульптурные головки из прожеванного хлеба. Когда ее отправили на Дальний Восток, в поезде она вспоминает, как в камере осужденных показала встретившейся там подруге, Надежде Мещерской, все четыре головки хлебные: одна голова спящего, напоминавшая умершего друга. Другая – приснившееся лицо… Третье – подруга узнала его: Зубакин, Борис Михайлович… А четвертая – голова ее сына…»
Глава 8. Дружба с Пастернаком
А. Цветаева писала о Борисе Пастернаке: «Невероятная непосредственность была его основной чертой. Безудержность выразить себя, какое-то свое чувство, и полное отсутствие игры и позы. Он не поддался никакому испытанию. Он был таким, каким человек был задуман».
Впервые о Борисе Пастернаке Анастасия Цветаева услышала от сестры в 1921 году, когда вернулась из Крыма в Москву: «Замечательный поэт Мандельштам, — сказала Марина, — и еще есть один, я его всего раз видела и слышала, как он читает. Пастернак. Ни на кого не похож. Благороден! И очень талантлив. Запомни: Борис. Пастернак».
Тогда еще ни одна, ни другая не могли и предположить, какое место он займет в их жизни… О романе в письмах Пастернака и Марины Цветаевой написано очень много. О дружбе с Анастасией и бескорыстной помощи ей – гораздо меньше…
В примечаниях к «Неисчерпаемому» сказано кратко: «Пастернак Борис Леонидович (1890-1960) – поэт; друг А.И. Цветаевой с 1923 г. С 1945 г. щедро помогал ей в ссылке». Но помогал он не только материально. С самого начала дружба была творче-ской, взаимообогащающей.
В 1994 году в Москве была выпущена небольшая книжица А.И. Цветаевой «Сказки». В предисловии к ней автор вспоминает, что свою сказку о трех воздушных шарах она читала Пастернаку. «Он был тронут ею – до слез. – Кто же напишет о четвертом шаре, о Вас? – сказал он задумчиво. Но он не писал сказок».
Эта сказка, как и многие другие, пропала после ареста А. Цветаевой, а их было, по свидетельству автора, «не менее двух томиков – волшебные, символические, вос-точные, татарские…». В книжку вошли всего три: «Черепаха», «Лесной ученый», «Сказка про девочек-великанов», сохранившиеся у друзей писательницы.
В «Поездке к Горькому» А. Цветаева пишет: «…Я хочу читать ему… начатый роман «Музей», где и о папе, и о моем друге, — фантастика, спаянная с действительностью, о которой я рассказывала Борису Пастернаку, он слушал с напряженным вниманием, хвалил, поощрял меня очень».
Ариадна Эфрон вспоминала: «Пастернак… узнав об отъезде за границу – по приглашению Горького, — Анастасии Ивановны Цветаевой (которую хорошо знал), — обрадовался предстоящему празднику свидания сестер. «Конечно, ты уже списалась с Асей и поражена этой сбывшейся несбыточностью не меньше моего… Тот факт, что она не известила меня о поездке заблаговременно, при вероятной суматохе последних сборов, не стоит упоминания. Я что-нибудь, может быть, передал бы! Все равно, ей есть что рассказать и передать, если только избыточная, переливающаяся через край полноподробность встречи с тобой не вытеснит памяти о всех Мерзляковских и Вол-хонках…» (А.И. Цветаева жила в то время в Мерзляковском переулке, а Борис Леони-дович – на Волхонке.)
Он нетерпеливо ждал возвращения Аси, встречал ее на вокзале, жадно, с печалью и все же надеждой слушал ее рассказы…»
В переписке Б. Пастернака и М. Цветаевой часто упоминается Анастасия: «Что значила твоя последняя фраза в анкете: «Жизнь – вокзал; скоро уеду; куда – не скажу?» (У меня анкеты нет, привожу на память).
Я не обеспокоился, понял как провозглашенные бессмертия, т.е. ударенье на нем, на секрете и на вере, а не на буквальной скорости, как поняла Ася, залив меня бе-зысходною тревогой (потому что это пониманье твоей сестры)». (5 мая 1926 года.)
Пастернак пишет о Шмидте: «Ася называет его Сережей (С.Я. Эфрон, муж Цветаевой – прим.), и я подружился с этим именем…»
После приезда Анастасии из Сорренто: «По словам Аси, она старалась рассказать обо мне в наивозможно худшем духе (чтобы уберечь тебя от неизбежного разочарования?). она либо клеплет на себя, либо поступила, как надо, либо же… а, да мне все равно. Замечательно, что о тебе она рассказывала так, что я с трудом удерживался от слез: очевидно, на мой счет у ней нет опасений <…>
Она дала мне свои экземпляры твоих «С моря» и «Новогоднего», Екатерина Павловна (Е.П. Пешкова, первая жена Горького – прим.) скоро должна привезти мои». (Ноябрь 1927 года.)
У А. Цветаевой хранились многие подарки поэта. В «Московском звонаре» она пишет (середина 20-х годов): «…Я кончила укутывать в «пастерначий» (как звался подарок Б.Л. Пастернака) сундучок, обитый изнутри мягким, кастрюлю с супом и — поменьше – с только что закипевшей кашей – доварится! – для сына Андрея – из школы придет без меня…»
В повести «Моя Сибирь» описываются первые дни в Пихтовке: «…И те, чьи близкие могли помочь, послали просьбу о денежной или вещевой помощи. Без сапог тут – никак. Я послала три телеграммы: сыну, родственнице и Борису Пастернаку, прося денег на сапоги. Получила триста рублей от родственницы и пятьсот от Бориса. Сына, как я позднее узнала, через несколько дней после моего отъезда перевели на Урал, на новое место, и я надолго лишилась его адреса».
В главе 5 «Весна. Тега» повести «Моя Сибирь», рассказывая о покупке в Пихтовке «конюшенки» — крохотного домишка, А Цветаева пишет: «Деньги были скоплены из денежных присылок сына и Бориса Пастернака».
Эту главу о гибели гуся Теги, с которым Анастасия Ивановна «подружилась», она отправила Пастернаку. «Жаль, не сохранилось его письмо о Теге, — пишет она. – О том, как он принял его. И как удивился и огорчился, узнав, что я не откупила его, убитого, у хозяев и не похоронила, а позволила съесть…»
В книге Ариадны Эфрон «Марина Цветаева. Воспоминания дочери. Письма» есть раздел «Переписка с Борисом Пастернаком». В этих письмах часто речь идет о А.И. Цветаевой. Вот письмо поэту от 26 августа 1948 года из Рязани, где А.С. Эфрон жила после первого ареста. Она размышляет о том, что будет дальше. «Ехать? Куда?». Высказывает предположение, что, может быть, поехать в Вологду к Асе». И пишет, что там тоже будет нелегко: «Ася вся – нервами наружу». Это состояние Анастасии Ива-новны было вполне объяснимо: всего год прошел после десятилетнего ада тюрем и ла-герей. И впереди, как и у Ариадны, была неизвестность…
Письмо Пастернаку от 5 сентября 1948 года: «Если отсюда придется, и возможно в недалеком будущем, — уйти, то думаю поехать к Асе, там, м.б., и даже наверное, Андрей поможет с работой, и остановиться можно будет у них…»
Но мечтам Ариадны не суждено было сбыться. После первого ареста она вышла на свободу 27 августа 1947 года, а 22 февраля 1949 года была вновь арестована. Начались аресты тех, кто ранее был репрессирован. В 1949 году арестовали и А.И. Цветаеву. Ариадну Эфрон сослали в Красноярский край.
В Туруханске она работала уборщицей в школе, мыла полы, белила стены, таскала воду из Енисея, ездила косить траву и собирать картошку. Потом ее взяли художником в клуб…
Переписка с Борисом Пастернаком была отдушиной, спасением в этой жизни.
Письмо от 26 августа 1949 года, после второго ареста. Иносказательно, с горьким юмором Ариадна пишет о нем так: «Завербовали меня сюда очень быстро (нужны люди со специальным образованием и большим стажем, вроде нас с Асей), а ехала я до места назначения около четырех месяцев самым томительным образом…»
Письмо Бориса Пастернака Ариадне Сергеевне 29 марта 1950 года. Поэт высказывает свою просьбу: «Если бы ты нашла это возможным и целесообразным, ты переписала бы их (его стихи – О.Г.) и послала Асе».
«Асе перепишу и пошлю», — отвечает ему Ариадна.
Письмо от 1 августа 1950 года. В нем А.С. Эфрон сообщает Борису Пастернаку: «Ася вернулась домой, операции ей не делали, она прошла длительный курс лечения, зрение несколько улучшилось, но общее состояние – нет, а как раз от общего состояния и зависит, главным образом, ее зрение. В июне-июле она ждет к себе невестку с детьми, Андрей же, видимо, подпишет договор на несколько лет в отъезд… Ася. С одной сто-роны, рада их приезду, с другой – беспокоится, сможет ли Нина устроиться там на ра-боту, сможет ли Ася присматривать за младшей девочкой (будет ли в состоянии) и т.д. А главное – у нее большой огород, который она должна будет посадить до приезда Ни-ны, и Ася не представляет себе, как она, при своей теперешней слабости здоровья, сможет справиться с этим делом».
Письмо от 4 июня 1951 года.
«На днях получила письмо от Аси, к ней приехала жена сына с детьми, чему Ася, как будто бы, рада, но не безоговорочно. Во всяком случае Нина снимет с нее физическую работу, это уже очень хорошо…»
Приезд снохи Нины с ее сыном Геннадием и старшей дочерью Ритой (младшая, Ольга, родится уже в Павлодаре в 1957 году) Анастасия Ивановна подробно описала потом в книге «Моя Сибирь».
Нина Андреевна действительно сняла с А.И. Цветаевой большой груз домашних забот и на долгие годы стала добрым «ангелом-хранителем» семьи.
Письмо от 28 января 1952 года. А.С. Эфрон узнала, что Б. Пастернак поправился после тяжелой болезни: «Мы все отстояли и отпросили тебя, и Зина (жена Б.Л. Пастернака – О.Г.), и Ася, и все те, кого я не знаю – и я тоже…»
24 сентября 1954 года Ариадна Сергеевна пишет: «…получила письмо от Аси, что ей некуда ехать, нет средств к существованию, т.к. комендатура, поскольку отпала ссылка, лишила ее инвалидного пособия».
А.С. Эфрон написала Эренбургу «об Асином положении – неужто нельзя организовать какую-то регулярную, пусть небольшую, помощь через какой-нибудь Литфонд?». Он отозвался «немедленно и сердечно. Он говорил об Асе с Леоновым, председателем правления Литфонда, и тот обещал поставить вопрос о пособии ей на правлении…
…Это было бы чудесно, и Ася чувствовала бы себя лучше, крепче, увереннее, зная, что может ежемесячно располагать определенной суммой-минимумом… Самое страшное – это когда ко всему пережитому и переживаемому еще нужда, еще страх за завтрашний кусок хлеба…»
Но, судя по дальнейшей переписке, пособия Анастасии Ивановне добиться не удалось.
В марте 1955 года Ариадна Сергеевна была полностью реабилитирована «за от-сутствием состава преступления». После 16 лет тюрем и ссылок она вернулась в Моск-ву. Но переписка с Б. Пастернаком не прервалась.
17 августа 1955 года, уже по возвращении в Москву, она пишет поэту:
«…В «дедушкином музее» (т.е. ГМИИ им. Пушкина – О.Г.) познакомилась со старушкой, вдовой архитектора, строившего музей. Она работает там с 1912 года, знала и деда, и маму, и Асю… Посоветовала мне обратиться к нему с просьбой о том, чтобы музей ходатайствовал о пенсии для Аси. …Очень мне хочется добиться этой пенсии, и именно через музей. Асе была бы и постоянная помощь, и постоянная радость.
И одно из последних писем Пастернаку, 28 августа 1957 года:
«Я в Тарусе, …в той самой Тарусе, где прошло детство и отрочество маленьких Цветаевых, где все прошло, кроме, вопреки пословице, окской воды.
…Домик, в котором росли мама и Ася – уцелел почти неизменный…»
За год до смерти Борис Пастернак подарил А. Цветаевой свою фотографию с такой надписью: «Дорогой Асе Цветаевой на память о невероятном: о нашей встрече 29 июня 1959 года, после бесконечной разлуки. БП.»
В ответ на посланную ему машинопись первых глав «Воспоминаний» поэт написал: «Только что получил и прочитал продолжение, читал и плакал. Каким языком сердца все это написано, как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы высоко я Вас ни ставлю, как бы ни любил, я вовсе не ждал дальше такой сжатости и силы».
Глава 9. «Павлодар, до востребования…»
Кроме работы над главной книгой своей жизни – «Воспоминания», повестью «Моя Сибирь и многочисленными очерками, А.И. Цветаева писала в Павлодаре письма. И одним из ее корреспондентов был Павел Григорьевич Антокольский.
В очерке, написанном в 1983 году – «Воспоминания о Павлике Антокольском» (он вошел в книгу «Воспоминания о Павле Антокольском», М., «Советский писатель», 1987), Анастасия Ивановна пишет, что так – Павликом – «его назвала мне Марина, се-стра моя, весной 1921 года…»
Тогда Марина, после долгой четырехлетней разлуки, рассказывала сестре о своей дружбе с молодыми актерами – Ю. Завадским, В. Алексеевым, П. Антокольским. Последнему она посвятила стихотворение «П. Антокольскому»:
Дарю тебе железное кольцо:
Бессонницу – восторг – и безнадежность.
Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,
Чтоб позабыл ты даже слово – нежность…
П. Антокольскому и Ю. Завадскому посвящен цикл «Братья», а всем троим — известное стихотворение из цикла «Комедьянт»:
Друзья мои! Родное триединство!
Роднее, чем в родстве!
Друзья мои в советской – якобинской –
Маратовой Москве!
С вас начинаю, пылкий Антокольский,
Любимец хладных муз,
Запомнивший лишь то, что – панны польской
Я именем зовусь…
Можно сказать, что заочно Анастасия Ивановна Антокольского знала и любила, но познакомились они и подружились уже после отъезда Марины за границу.
«Я не видела Павлика Антокольского при Марине, — пишет в очерке о нем А. Цветаева. – Я встретилась с ним поздней благодаря общему другу, поэту-импровизатору Борису Зубакину. Они тесно дружили. Вместе бывали на собраниях в Союзе писателей – тогда он помещался в доме Герцена на Тверском бульваре, я там вместе встречала их».
Анастасия Ивановна отмечает в Антокольском «…всегдашний отзыв его, жар дружеской помощи (до конца его жизни, невзирая на болезни, на возраст)».
Их дружеские отношения, прерванные годами репрессий, возобновились в конце 50-х годов и продолжались в частной переписке и личных встречах вплоть до кончины поэта в 1978 году.
Недавно Дом-музей Марины Цветаевой выпустил книгу «Гений памяти». Это переписка А.И. Цветаевой и П.Г. Антокольского. Не раз в этих письмах упоминается Павлодар. А два письма Антокольского адресованы непосредственно в наш город.
В новую книгу вошли 23 письма Антокольского и 14 – Цветаевой. В письмах – воспоминания об общих друзьях и знакомых, темы работы над новыми книгами и по-мощи молодым поэтам, оценка происходящих событий…
В предисловии Г.К. Васильева и Г.Я. Никитиной говорится: «Анастасия Ивановна была человеком ярких и разнообразных дарований. К ней тянулись люди как к автору замечательных произведений и как к человеку, всегда готовому согреть и обласкать…
Однако пока еще роль Анастасии Цветаевой в русской культуре оценена недос-таточно».
Но радует, что в последнее время все чаще выходят книги как самой А.И. Цветаевой, так и посвященные ее творчеству.
Большая заслуга в этом внучки писательницы – Ольги Трухачевой, которая родилась и выросла в Павлодаре, а сейчас живет в Москве и является распорядительницей архива А.И. Цветаевой.
В самом первом письме П. Антокольскому (11.04.63 г.) – упоминание нашего города: «…Я до 16-го в Москве, затем в Павлодаре (Целинный край) областном, Главпочтамт, до востребования». В примечаниях к письму поясняется: «После реабилитации (1959) Цветаева жила в Москве и весной ездила в Павлодар к семье сына А.Б. Трухачева. Отсюда, забрав старшую внучку М.А. Трухачеву, она следовала проездом через Москву на летний отдых в Прибалтику».
Письмо А.И. Цветаевой от 14-15 февраля 1966 года: «О себе? С лета по глубокую осень живу с внучками: Рита – 18 л., Оле – 9-ый; июль-август на Балтике (Паланга), осень у них, у моего сына (53 года!) и его жены в Павлодаре».
Примечания к этому письму:
«Мещерская-Трухачева Маргарита Андреевна (р. 1947) – старшая внучка А. Цветаевой. С детства приобрела блестящие знания английского и французского языков благодаря постоянным занятиям с бабушкой. В 1971 г. вышла замуж за известного ученого-биолога Р.М. Мещерского (1921-1986). В 1976 г. у них родилась дочь Ольга… После смерти мужа М.А. Мещерская уехала вместе с дочерью в США и живет в местечке Бурлингем вблизи Сан-Франциско.
Трухачева Ольга Андреевна (р. 1957) – младшая внучка Цветаевой. Так же, как и ее старшая сестра, в совершенстве владеет английским языком. Закончила педагогическое училище. С 1980 г. работала в Гостелерадио, а с 1992 г. перешла в коммерческую структуру и является исполнительным директором совместной русско-американской фирмы «Montana Coffee».
Трухачев Андрей Борисович (1912-1993) – архитектор, строитель. Дважды был репрессирован. Возвратился в Москву в 1974 г.»
И вот письмо П.Г. Антокольского от 18 июля 1966 года. Адрес: Павлодар областной, 21 п/о, Анастасии Ивановне Цветаевой. Он пишет о своей работе над статьей о творчестве Марины Цветаевой, благодарит за высказанные замечания; предполагает поговорить об издании «Воспоминаний» сразу в двух издательствах – и в «Советском писателе», и в «Художественной литературе».
«Милая Ася, низко кланяюсь Вам и желаю хорошего лета у Ваших родных…»
На еще одном письме в наш город – адрес более точный: 637021, Павлодар областной, ул. 25-го Октября, 131, Анастасии Ивановне Цветаевой.
«Ася, милая! – пишет П. Антокольский. – Разобрать Ваш почерк и вникнуть в содержание письма – для меня всегда задача непосильная. Единственное, что я понял, — жалоба на характер Вашей внучки. Вы правы и чудовищно не правы. Ибо возраст мало сказано: прелестный…»
В примечаниях к письму закралась ошибка: «Здесь речь идет о старшей пятна-дцатилетней внучке Цветаевой Рите». Письмо написано 10 мая 1972 года, значит, речь идет не о Рите, а об Ольге, родившейся в 1957 году. Дальнейший комментарий соответствует действительности: «В это время она (Ольга – О.Г.) училась в восьмом классе средней школы в Павлодаре (школа № 8 – О.Г.). Трения в семье возникали на почве высоких требований Цветаевой к дисциплине в школьных занятиях и в изучении английского и французского языков».
О той же Ольге – упоминание в письме А. Цветаевой, датированном мартом 1973 года: «Скоро собираюсь к внучке (15 л.) в Павлодар, помочь кончить музыкальную школу…».
«Кому же, как не Вам, милая и драгоценная Ася Цветаева? Кому же как не Вам принадлежит все, что я делаю, а так же право суда и приговора. С надеждой на мило-сердие. Всегда Ваш Павел.
Месяц и число снегом занесло…»
Эти строки Павел Григорьевич посвятил Анастасии Ивановне.
«Павлодар, до востребования», — писал А. Цветаевой в Павлодар Антокольский. Эти слова кажутся мне символическими. «Павлодар, до востребования» — это поэты и писатели прошедшего 20-го века обращаются к нам, живущим ныне. Будут ли их слова востребованы, прочитаны, услышаны? Зависит от нас…
Глава 10. Только на «Вы»
На семейной фотографии, сделанной в Павлодаре в апреле 1958 года, когда сюда приезжала дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон, Анастасия Ивановна держит в правой руке кусочек хлеба, за которым, стоя на задних лапах, тянется пес. Наверное, тот самый, о котором упоминает она в «Моей Сибири», описывая обустройство своей новой избушки в Пихтовке: «..Годы спустя эту занавеску я засунула лютой зимой в павлодарскую собачью будку нашему дорогому Джульбарсу. Как он был рад! Там мо-розы ниже 40…»
Сколько трогательных, душевных строк посвятила А.И. Цветаева своим четвероногим друзьям! В повести «Старость и молодость» автор вопрошает: «Есть ли на свете существа благодарнее и благороднее собак?» Ответ был известен для нее с детства…
Собак любила и мать Цветаевых Мария Александровна, и сестра. Марина в своих записках о матери писала: «Любовь к бедности… Любовь к собакам и кошкам — бе-зумная любовь! плакала и не ела, когда пропадали!»
Сергей Эфрон сообщает сестре Лиле Эфрон из Коктебеля 19 мая 1916 года: «Марина окружает себя собаками всех цветов радуги…»
Марина сравнивала с собаками даже… душу. Она писала, что душу свою не пускает в дом, оставляя ее, как дворового пса, за окном, и вообще живет не домом…
В романе «Amor» главная героиня говорит любимому мужчине (и это звучит как высшая похвала): «Какая вы собака, Мориц! Ах, какая вы тонкая собака…»
С какой любовью, с каким знанием дела описывает четвероногих друзей Анастасия Ивановна! В повести «Моя Сибирь» им посвящены целые главы («Бобка и Барбос», «Появление Домки. Руслан и его хозяева»). Знакомство и зарождающаяся дружба, нежная привязанность, незаслуженная обида, прощение и верность, невыносимая боль потерь, словом, весь спектр человеческих чувств и взаимоотношений представлены в этих главах.
Вот, к примеру, незначительный для других случай – Анастасия Ивановна нечаянно прищемила морду Бобки хозяйской дверью: «Он ужасно, по нечеловеческой ис-кренности, взвыл, но, очутясь в моей охапке (испуганной и раскаянной), втащенный в нашу каморку, Бобка, все еще дрожа крупной дрожью от боли, уже облизывая меня, бегло, стыдливо, отрывисто, за силу моего не человеческого, собачьего же сочувствия, явно смирял вой (дрожь – не мог!) и вежливо, душевно-грациозно (так бесконечно вы-ше человеческой воспитанности) выражал полноту своего прощенья, радованье моей виноватой, просящей о мире ласке, утешался всласть, мотал еще страдающей от ушиба мордой». …И еще целый абзац, посвященный Бобке, и – цветаевское резюме: «Ох, хо-рошо жить на свете!.. Чувство счастья. Нахожденье у самых истоков всего. Каждый раз как вижу собак и кошек».
Белла Ахмадулина познакомилась с А. Цветаевой в 1976 году, после одного по-этического вечера, переданного по телевидению. Анастасия Ивановна рассказывала, как поразили ее стихи Беллы: «…И в середине строчки вдруг: «входит в комнату соба-ка, с душой, исполненной добра». За то, как произнесла это – обрела ее сестрой, доче-рью…» («Проза, насыщенная электричеством памяти…», «Грани», № 189, 1999.)
Ахмадулина в очерке «Робкий путь к Набокову» приводит слова А.И. Цветаевой, сказанные ей: «Не только Собаку пишу с большой буквы, но всю СОБАКУ пишу большими буквами». И далее пишет: «Анастасия Ивановна малым детям и всем живот-ным говорила: «Вы», и за всех нас поровну молилась и сейчас, наверное, молится». (Б. Ахмадулина, «Миг бытия» — М., «Аграф», 1997.)
В повести «Моя Сибирь» — такое обращение к хозяйской собаке Шарику: «Шар, вам строят дом. Вы уж не будете под сугробом! В холодной, но комнате!»
В 1998 году в Павлодар приезжала младшая внучка А.И. Цветаевой – Ольга Андреевна Трухачева. Она подарила мне небольшую самодельную книжечку с машинописным текстом – рассказом бабушки, который называется «Цапа, Вася и То-том». Книжка датирована 1974 годом, то есть ей уже 30 лет… Бесценная для меня реликвия.
Анастасия Ивановна посвятила этот рассказ невестке – Нине Андреевне Трухачевой. Речь в нем идет о первой павлодарской зиме семьи Трухачевых и трех котах, которые жили в их избушке на улице Карда Маркса. «Внучке Рите было девять лет, и она, как отец и как я, обожала кошек…»
«- И что лучше котов – на свете? – продолжала Рита упоенно.
— Может, собаки? – отвечала я неуверенно.
Но этого не решить… Да. Как только хочешь сказать: коты лучше – и вспомнишь, как в первую ночь нашу на павлодарской квартире у доброй хозяйки Анны Алексеевны в ответ на мой голос зашелестела собачья цепь по длинной поволоке до ворот, и в открытую дверь тамбура просунулась голова Джульбарса – огнедышащего и доброго волка, и как он, чмокнув воздух пастью, взвизгнул дружески, радостно, и сверкнул его только с виду волчий, лучше, чем человеческий, глаз…»
Нет, все-таки собак Анастасия Ивановна любила больше!
А. Саакянц, вспоминая, как А. Цветаева в 1961 году пришла к ней домой за первой посмертной книжкой М. Цветаевой «Избранное» и «обмирала по моем коте, гладила его и поцеловала в головку. «Надо его обязательно снять… Я приду с фотоаппаратом». Анастасия Ивановна безумно любила животных; она писала о них, обнаруживая в них интеллект, сложные душевные движения, создавая живописные и психологические «портреты» собак, кошек и даже кролика и гуся в очерках «Моя Сибирь» (А. Саакянц, «Только ли о Марине Цветаевой».)
А.В. Хонаков в очерке «Незабываемое» (книга «Памятник сыну») описывает встречу с А.И. Цветаевой 14 апреля 1992 года. Он показал фотографию своего ирландского сеттера. Анастасия Ивановна: «…Они все понимают, такой привязанности нельзя дождаться от человека…»
Не только к собакам и кошкам она относилась так трепетно, но и ко всему сущному – как к живому. В повести «Старость и молодость» есть такие слова:
«Только недавно я стала ступать на траву – есть такая травка-муравка, кудрявая, низкая, я ее гущу обходила еще в прошлом году во дворе в Паланге – щадила. Теперь – иду. Отчего? Мало ходить осталось. Она, кажется мне, не сердится. Она – возродится. Я исчезну скорей, чем она».
Глава 11. «Силы человека таинственны и огромны…»
Как известно, прожив 99 лет, Анастасия Ивановна до последних дней сохраняла ясность ума, бодрость духа и работоспособность. В чем секрет этого феномена?
В своем раннем произведении «Дым, дым и дым» А. Цветаева писала: «Во мне два героя: Веретьев, Базаров. И этим наполнена моя жизнь каждый день. Базаров во мне – трактует о здоровье, о долголетии, заставляет меня каждое утро обливаться холодной водой, жить по часам, учить логику, психологию, философию, рассчитывать свои занятия на несколько лет, не бояться темноты, топтать, если надо, — крест (чтобы себя успокоить!), делать все, но только на пользу себе. Ни единой, самой маленькой жертвы.
Веретьев во мне – заставляет меня долго лежать в постели, зевать и скучать на лекциях, закрыть книгу и лечь на диван, ничего не делать, смеяться над составленным планом, который висит на стене…»
С годами «Базаров», конечно, победил. Анастасия Ивановна делала зарядку, об-ливалась холодной водой и была вегетарианкой.
В «Воспоминаниях» она пишет о встрече с Мариной в Париже в 1927 году: «…За столом случилось у Марины и Сережи разочарование: была подана с трудом ими купленная, никогда не покупаемая телятина, в мою честь, поджарена, с золотистым картофелем, — а я уже почти пять лет оказалась вегетарианкой».
Павлодарские соседи Анастасии Ивановны вспоминают о том, что ела бабушка Ася только вегетарианскую пищу. «Замочит крупу овсяную и ест», — удивлялись они.
Анастасия Ивановна ела крупы с удовольствием и «пичкала кашами» не только внучек… Дело доходило до курьезов. Когда подружки Риты забегали в дом Трухаче-вых, позвать ее на прогулку, бабушка усаживала их за стол и заставляла в обязательном порядке есть кашу. Одноклассницы вспоминают, что иногда они незаметно складывали густую кашу в карманы и делали вид, что съели все. Тогда Анастасия Ивановна отпускала их гулять дальше…
О других принципах, как сейчас пишут – здорового образа жизни – упоминается в повести «Моя Сибирь». Автор пишет о новой подруге – Полине, и эта характеристика в полной мере относится и к ней самой: «…Эта легкость зажечься от схваченного на лету слова… Чувство дружества ко всем явлениям, с которыми сшибал день…
Витя, Рита – еще до того, как дети наших детей встретились, в них и о них пере-кликнулись два человеческих опыта, две убежденности: закалка воли. Закалка тела (об-тирание, обливание, хожденье босиком). Одна из основ питанья – овес. Важность воз-духа. Важность сна (сон на воздухе)».
Валентина Павловна Рахленко, ближайшая павлодарская соседка Трухачевых, рассказывала о том, что каждый день Анастасия Ивановна обливалась холодной водой. Это тоже было давней ее привычкой.
В повести «Старость и молодость» описывается осень в Кокчетаве: «…В еще лето падают лютые осенние дни. Чтоб согреться, заставляю себя облиться холодной водой».
В Кокчетаве же проявилась не только ее физическая закалка, но и умственная. Анастасия Ивановна описывает подготовку Риты к вступительным экзаменам в инсти-тут: «…А затем настала последняя ночь перед последним экзаменом. О Рите рассказать не берусь. Но довольно сказать, что я просидела над съездами КПСС и ВЛКСМ – до 4 часов ночи, подчеркивая и суммируя материал. И заснула (и все-таки себя разбудила!) над пленумом, потому что в голове все мешалось и был уже 5-й час утра».
Ей было тогда 72 года!
Анастасия Ивановна, как и сестра Марина, очень любила ходить пешком, причем не тихим прогулочным шагом, а быстро, энергично. Эту ее летящую походку вспоминают многие павлодарцы. Стихотворение Марины «Ода пешему ходу» было и ее принципом:
…Слава Господу в небе –
Богу сил, Богу царств –
За гранит и за щебень,
И за шпат и за кварц,
Чистоганную сдачу
Под копытом – кремня…
И за то, что – ходячим
Чудом – создал меня!
…Где предел для резины –
Там простор для ночи.
Не хватает бензину?
Вздоху – хватит в груди!
Любовь к «пешему ходу» была семейной. Марина Цветаева писала об отце: «Отец мой – страстный, вернее отчаянный, еще вернее, — естественный ходок, ибо шагает – как дышит, не сознавая самого действия. Перестать ходить для него то же, что для другого перестать дышать».
В «Старости и молодости» А. Цветаева пишет: «…Иду быстро, впереди – холмы, низкие…
Хоть на палочку опираясь (пока еще не опираюсь, чеканю шаг – тростью! Но близок день – обопрусь…) – но идти – как дышать! Идти!..
Цветаевское, в крови (папа любил ходить! Задумается и идет, и мы две рядом, по Шварцвальду, по Саксонской Швейцарии, 1905-й, 1910 годы…). Маринина «Ода на-шему ходу» во мне продолжается, хоть настал 78-й год!»
«Ода нашему ходу» — эта описка автора или корректорская ошибка весьма при-мечательна. Это был их, цветаевский ход, ритм их жизни.
Анна Саакянц в очерке «Анастасия Ивановна» («Только ли о Марине Цветаевой» — М., «Аграф», 2002) описывает, как в 1961 году А. Цветаева пришла к ней в гости: «Поднималась на четвертый этаж пешком – лифтом не пользуется «никогда».
В этом же очерке: «…Ей было ровно восемьдесят (октябрь 1974-го), когда она с прежней легкостью летала по коктебельской земле, и по-прежнему на ее тонкой прямой фигурке развевались на ветру широкие юбки…»
А в начале 90-х Анастасия Ивановна съездила в Голландию, где за 16 дней побывала, кроме Амстердама, и в других городах, и приобрела новых друзей.
Интересны воспоминания А. Саакянц о том, как в конце августа 1963 года они с Ариадной Сергеевной ездили в Палангу, где отдыхала Анастасия Ивановна с 15-летней Ритой. «…Отлично помню, что вечером мы отправились на пляж. Погода стояла типично прибалтийская: пасмурная, прохладная, ветреная. На моих фотографиях сделанных днем, при свете солнца, Анастасия Ивановна одета в теплую кофту, держит в руках плащ; на Ариадне Сергеевне – плотный свитер. Вечер был поздноват для пляжа – часов девять. Я даже к морю не подошла – сели мы с Ариадной Сергеевной на отдаленной от моря скамеечке, дрожа от холода. Перед нами было совершенно пустое песчаное пространство. Тем временем Анастасия Ивановна быстро скинула с себя несколько юбок, теплую кофту и выпорхнула вперед – бег ее был поразителен по быстроте. Мы продолжали дрожать и упорно сидели, ибо ветер у моря был уже совсем нестерпимым. Потом начали волноваться: нам показалось, что Анастасии Ивановны слишком долго нет. Но вот она появилась; она летела к нам, бодрая и возбужденная, возвещая на ходу тоненьким голоском, какое было чудесное купанье. Ей тогда было без месяца шестьдесят девять, Ариадне Сергеевне – пятьдесят один, мне – тридцать один год…»
«Силы человека таинственны и огромны, — писала А. Цветаева в книге о Горьком, — человек – людям нужен».
Глава 12. Поэзия подробностей
Друзьями А.И. Цветаевой Галиной Никитиной и Глебом Васильевым собрано более двух с половиной тысяч автографов писательницы!
«Они охватывают период, равный без малого восьми десятилетиям – от росчерка пера на первой книге юной Анастасии «Королевские размышления» (1915 г.) до надписей девяносто третьего года, сделанных за несколько месяцев до кончины». (Журнал «Грани», № 189, 1999.)
Анастасия Ивановна относилась к надписыванию книг очень серьезно, как к части своей писательской работы. Никогда не писала пустых, формальных слов или дежурных пожеланий. Каждая надпись была индивидуальна.
Множество автографов оставила она и в Павлодаре. Часть из них я приводила в очерке «Анастасия Цветаева в Павлодаре», а с годами обнаруживаются все новые и новые. Так, педагогу Г.И. Шишкиной (родной сестре того самого доктора В.И. Шишкина, к которой на прием Анастасия Ивановна приводила сына) писательница оставила такую надпись: «На добрую память милой Галине Ивановне Шишкиной – с пожеланием так всегда любить поэзию как Вы ее любите – и передать эту любовь Вашим ученикам. Надеюсь, это не единственная наша беседа о Марине Цветаевой – моей сестре! Еще свидимся. Анастасия Цветаева. 23.VI.66 г. Павлодар».
Эту надпись А. Цветаева сделала на книге стихов Марины. Но чаще всего она надписывала свои «Воспоминания», главную книгу своей жизни, выдержавшую сейчас уже пять изданий!
В 1966 году главы из «Воспоминаний» появились в «Новом мире» и вызвали ог-ромный резонанс. Первое издание книги – в 1971 году, второе – в 1974, третье – в 1983 (дополнительный тираж – в 1984), четвертое – в 1995 и, наконец, пятое, самое полное, было осуществлено в 2002 году.
Павел Антокольский писал о «Воспоминаниях»: «Удивительная, вдохновенная книга: проза, насыщенная электричеством памяти…»
Маэль Фейнберг, редактор «Воспоминаний», пишет о А.И. Цветаевой: «Она родилась мемуаристкой, это особый дар. Ее «Воспоминания» — замечательная русская проза… Эта проза необычайно привлекательна как раз поэзией подробностей.
…Я предрекала «Воспоминаниям» огромный успех дома и за границей и счастлива, что оказалась права».
Цветаевед Станислав Айдинян: «Мемуары А.И. Цветаевой в русской художественной культуре явление совершенно особенное. В них явь духовно–тонка, часто – им-прессионистически–живописна. Прошлое мастерски приближено чутким видением еле уловимых оттенков чувства, лиц, красок…»
Писатель В. Ардов: «Читая воспоминания Анастасии Ивановны – сестры поэтессы – я узнавал по каким-то словам и поступкам ребенка и подростка ту женщину, с которой я встретился в годы, близкие к ее трагической гибели: Цветаева сохранила живость и темперамент юности в трудные дни своей зрелости…»
Объективности ради надо сказать, что оценка «Воспоминаний» была неоднозначной. Дочь М. Цветаевой Ариадна Эфрон называла их «легковесными и многословными». В письме к В.Н. Орлову от 4 марта 1966 года она пишет: «Воспоминания Анастасии Ивановна в «Новом мире» чудесно (языково) написаны, но, Господи, как же все вымазано малиновым вареньем, как глубоко под ним запрятана трагическая сущность вещей и отношений, — семейных и прочих. Поэтому я в бешенстве; и так хочется, чтобы вышла настоящая М.Ц., которая писала всегда вглубь, а не по поверхности, и ничего не сахаринала».
Еще дальше идет подруга А. Эфрон – Анна Саакянц, талантливый исследователь творчества М. Цветаевой, в уже упоминаемом письме А.И. Цветаевой (не отправлен-ном, но, тем не менее, опубликованном): «В Ваших воспоминаниях – не любовь к сест-ре, а прежде всего и вся – чувство конкуренции, соперничества, зависти – и ревно-сти…»
Нет, никогда Анастасия Ивановна не претендовала на лавры своей великой сестры. Какая могла быть конкуренция? «Марина – гений, а я только талантливый человек, каких много», — не раз повторяла писательница.
В противопоставление творчества сестер был втянут и Александр Солженицын. В очерке «Теленок» на воле» А. Саакянц пишет: «…В конце 1965 года я приносила в «Новый мир» прозу Марины Цветаевой, — а там уже лежали воспоминания Анастасии. Меня постигла неудача, о чем я вспоминаю в записке Александру Исаевичу: «…Когда он <Лакшин – А.С.> прочел «Пушкина и Пугачева» Марины Цветаевой (после Демен-тьева, реагировавшего темно и вяло), он написал снисходительно, что обе сестры (Ма-рина и Ася) талантливы и обеих можно, пожалуй, печатать. Напечатал, конечно, Асю… Марина же, как умершая и потому беззащитная, была возвращена мне…»
Когда мы встретились после этого с Александром Исаевичем, он сказал, что был взволнован моим отзывом о Лакшине и сообщил, что эпизод с Мариной и Асей вставит в «Теленка». (Глава «Душат» из «Второго дополнения», А. Солженицын, «Бодался теленок с дубом» — М., «Согласие», 1996.)
Цветаевед М. Лебедева, встретившись с Анастасией Ивановной незадолго до ее кончины, в июне 1993 года, сказала о ней и о Марине: «Вы для нас неразделимы, по-верьте…» На что Анастасия Ивановна ответила: «Только криком о нас можно сказать, а не словами. (М. Лебедева, «Неостывающая память. Эхо цветаевских юбилеев», Москва-Иваново, 1998.)
Что она имела в виду? Их неразделимость и разность, их трагические судьбы, незаживающую боль потери?
В повести «Старость и молодость» А. Цветаева пишет о Марине: «Живи она…, выживи – она была бы седой хрусталь. Мудрей всех». И там же:
«Марина, тогда, в своей более счастливой жизни (меньше разрывов, смертей, утрат, с сохраненным до ее 46 лет ее основным другом Сережей (мой такой был Маврикий, и как она любила его! Но он был со мной всего два с небольшим года!) Марина хлебала несчастность ковшом. Я – глотками… и вот живу… одно провидение знает эти глотки, и как взываю о помощи».
Своейсестре Анастасия Ивановна посвятила несколько стихотворений:
Неутешимо, в полной немоте
Стою, терзаема своей судьбою…
…Марина! Свидимся ли мы с тобою
Иль будем врозь – до гробовой доски?
Стихи Анастасии Цветаевой под названием «Мой единственный сборник» (М., 1995) были опубликованы посмертно на средства Благотворительного фонда имени семьи Цветаевых.
И все же главным жанром для себя А. Цветаева всегда считала мемуары.
«…Кажется мне, что в жизни – столько фантастического, неожиданного, такие встречи, разлуки, такие события, сочетания и нежданности, каких не выдумать саому прирожденному фантазеру», — писала она.
В одном из ее стихотворений есть такие строчки:
…А грозной власти снов
И памяти – не будет ни конца, ни краю…
«Власть памяти»… Анастасия Ивановна надеялась, что эта власть сохранит жизнь и творчество сестер Цветаевых для потомков. Вот как трогательно надписала она свои «Воспоминания» младшей внучке:
«Моей дорогой внучке Оле Трухачевой – книгу о Марининых и моих детстве и юности в старой Москве и многих других городах и странах, чтобы любила прошлое своей страны.
Тебе сейчас четырнадцать, и не все тебе еще будет понятно в этой повести о жизни нашей семьи, но ты еще и позднее перечтешь эти страницы, когда не будет меня – тогда вспомни добрым словом свою бабушку, учившую тебя русскому, музыке и анг-лийскому, учившей тебя упорству в работе и требовательности к себе. Не бросай нико-гда музыку, трудись у рояля и если взгрустнется, что меня уже нет на свете – помни, что я продолжаю любить тебя и сыграй мне вслед – я услышу.
Бабушка А. Цветаева.
Москва, 24.I.72».
В повести «Старость и молодость» так сформулирована суть писательской профессии: «Писатель идет по дню, как по берегу, — и тащит за собой сеть. Иногда он до дома донесет всего одну-две-три рыбки, остальное – скользнуло прочь, в муть забвения…»
«Слова улетают – написанное остается», — мудрость этой французской поговорки, приведенной в романе «Amor», А. Цветаева воплощала в жизнь, не упуская ничего из увиденного и прочувствованного. Ее образы удивляют необычностью и потому — за-поминаются. Вот она пишет в «Amorе» о своем поведении в трудной ситуации: «…Собравшись, как из ртутных разбежавшихся серебринок собирается ртутная капля, — в себя…»
А вот в «Моей Сибири» описывает кроликов, которых разводили соседи: «Он шнырял, маленький дух, меж загнувшихся листьев гигантских зеленых капустных роз». Капустные розы! Неожиданно и точно.
В этой же повести – «бабка, похожая на корешок женьшеня». И – афористичное: «…У души нет возраста…»
А. Цветаева – мастер и такого литературного жанра как рецензия. Ее очерки о писателях, поэтах, художниках передают суть их творчества, замечания обоснованные, а тон всегда доброжелателен. Летом 1913 года в Коктебеле Макс Волошин рисует портрет Майи Кудашевой (будущей Роллан). Анастасия Ивановна описывает его так: «…А вот портрет Майи Кудашевой нарисован великолепно! Он так удачно нашел ее улыбку, немного мрачную и отчужденную. Профиль у нее был прелестный – но он дал ее грубовато. Но выражение, несмотря на несовершенство передачи ее черт – Макс не был портретистом, — он дал тонко и точно».
Очерк «Об эстонском художнике Олаве Маране»: «…Если в некоторых натюрмортах Марана был музыкальный отзвук – тут полнейший покой, тишина, с которой мир вещей, природа глядит на нас, беззвучно повествуя о чем-то самом важном в жизни».
Очерк «Анне Герман»: «…Сама душа Лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести ее голоса, сама Любовь тянула к нам руки в каждой ее песне, само Прощание прощалось с нами в ее интонациях…, сама Природа оплакивала свой расцвет и свое увядание…»
В предисловии к своему сборнику, составленному из ранних книг, Марина Цветаева писала: «…Все мы пройдем. Через пятьдесят лет все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом. И мне хочется крикнуть всем еще живым:
Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест – и форму руки, его кинувшей; не только вздох – и вырез губ, с которых он, легкий, слетел… Записывайте точнее! Нет ничего не важного!.. Цвет ва-ших глаз и вашего абажура, разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце, — все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души».
И, словно вторя ей и в чем-то полемизируя, А.И. Цветаева в 1993 году, в книге «Памятник сыну», пишет: «…Мне идет 99-й год, — должно быть, чтобы… все о всех написать: все, что я пишу – это мемуары, в них нет никакой фантазии, не так, как у Марины, сестры моей…
Ее проза… — горький взгляд, не видящий окружающего, а моя – тихо текущая (из тех же истоков) речка, отражающая берега.
Моя задача – сохранить все, чему я была свидетелем, не упустить ничего».
Глава 13. Вера. «Мил человек…». Характер
Школьная подруга Риты Лидия Сотник-Гатыч вспоминает о том, что в доме Трухачевых в Павлодаре везде были иконы, много икон, чего в наших домах не было. Нас это удивляло…»
В своей первой книге «Королевские размышления» Анастасия Цветаева с мак-сималистским юношеским азартом отрицала Бога: «…но вот в единое не верю и нико-гда не уверую, — это в то, что верите Вы в Творца. Не могу. Мне больно. Не смейтесь. Не качайте головой. Не предрекайте. То ли еще, может быть, будет, когда мне испол-нится 60 лет!»
Примечание в книге, изданной в 1996 году, к последней фразе: «А.И. Цветаева умерла глубоко верующей христианкой, не дожив нескольких дней до 99 лет».
А. Цветаева говорила: «В юности я хотела все знать, а Бог – не вмещался сюда…, — следовал удар кулаком в собственный лоб. – И я решила, что Его нет. Потом я написала вторую книгу «Дым, дым и дым», совершенно противоположную.
Станислав Айдинян отмечает: «У Анастасии Ивановны движение к ее Ангелу Хранителю, к внутреннему Свету – в отказе от какой бы то ни было лжи, в аскезе с 27 лет, когда она приняла обет – ни сигарет, на мяса животных, ни прочих серьезных со-блазнов. Однако вера ее не сурова и отреченна, а жива, жизненна: Анастасия Ивановна приветлива, гостеприимна, встречает гостей улыбкой, способна увлечься беседой, за-интересоваться собеседником, его жизнью, его радостями и горестями, его верой, при этом – словом и делом готова помочь».
Как рассказывала Ст. Айдиняну А.И. Цветаева, религиозность в зрелые годы ей предсказывал В.В. Розанов, с которым у нее до его смерти от голода в 1919 году дли-лась переписка.
Цветаевед М. Лебедева пишет: «Хочется отметить удивительные, но для истинной христианки, наверное, не случайные совпадения.
Родилась Анастасия Ивановна в день праздника Воздвижения креста Господня (27 сентября – н.с.), умерла в день Отдания (окончания) праздника Успенья Пресвятой Богородицы; похоронили ее в день праздника Сретения иконы Владимирской Божией матери, а сороковой день со дня смерти ее пришелся на день Покрова – праздника, впервые утвержденного Андреем Боголюбским (XII в.) на Владимирской земле (родине предков Цветаевых), в созданной им прекрасной церкви Покрова на Нерли».
Анастасия Ивановна верила в силу молитвы. В очерке «О Блаженной старице Евфросинье, княжне Вяземской Евдокии Григорьевне» она вспоминает случай, когда у маленькой Риты распухла и покраснела рука. В больницу идти они не могли. Бабушка с внучкой встали перед иконой и «со всем отчаянием и со всей надеждой стали молиться.
Сколько мы молились? Минут 10, не больше, должно быть, — когда внучка со страхом и радостью протянула мне руку – руки были одинаковые, от опухоли и красноты – ни следа. И жар спал. Это было в селе Пихтовка, Новосибирской области, зимой 1955 года на Первомайской улице».
А.И. Цветаева надеялась и предвидела, что возрождение России начнется с воз-рождения веры. Андрей Борисович вспоминал, как они с матерью наблюдали за взры-вом храма Христа Спасителя: «…Мы с вечера перебрались в квартиру нашего знакомо-го инженера Яковлева, из окна которой был виден храм, не спали всю ночь и ранним утром увидели это чудовищное преступление… Мы были настолько потрясены уви-денным, что несколько дней не могли придти в себя: перед глазами стоял взрываемый по частям храм Христа Спасителя, огромное облако пыли и руины на его месте… Со-всем недавно мама сказала мне: «Андреюшка, я знаю пророчество: пока храм не вос-становят, Россия не воспрянет, но может погрузиться в еще большие беды!» (В статье В.В. Соловьева «С надеждой, верой и любовью», «Памятник сыну».)
Д.А. Донская в этом же сборнике описывает день 12 июня 1988 года, поездку с А. Трухачевым в Свято-Данилов монастырь. Там канонизировала Дмитрия Донского. Потом Д.А. Донская поехала с другом в Переделкино, к А. Цветаевой и Е.Ф. Куниной:
«…Действительно, мы принесли им большую радость! И Анастасия Ивановна, и Евгения Филипповна – обе плакали от счастья. И это легко понять: десятилетия гоне-ния на церковь, разрушенные поруганные храмы, расстрелянные священники, уничто-женные иконы – и возврат к вере святой. Анастасия Ивановна: «Россия – как это радо-стно! Россия, а не СССР».
И в ранней юности, и в зрелые годы – и в безверии, и в искренней вере, Анастасия Ивановна всегда относилась к людям по-христиански, всегда делала добро.
Вернувшись из Крыма в 1921 году, сама в бедственном положении, А. Цветаева развернула целую кампанию по сбору средств голодающим писателям Крыма. Марина пишет М. Волошину в Коктебель 7 ноября 1921 года: «Получив твои письма, подняли с Асей бурю. Ася читала и показывала их всем, в итоге дошло до Луначарского, пригласил меня в Кремль». (10 декабря 1921 года Волошин сообщал матери: «Я писал Марине отчаянное письмо о положении Герцык, прося привести в Москве все в движение. Они подняли там целую бурю».)
«…Ася все эти дни вела денежную кампанию, сейчас столько богатых! все торгуют. Кажется, на твою долю выпадает миллион, от нас с Асей только сто тысяч (сверх миллиона), я знаю, что это – ничто, это мы, чтоб устыдить наших богатых сотовари-щей, нужно действовать самыми грубыми средствами: оглушать, — тогда бумажники раскрываются. – Дай Бог, чтобы все дошло и чтоб это вас с Пра немножко вызволило». (В примечаниях – «Деньги дошли. В цитированном выше письме Волошина к матери: «На этой неделе я получил для Герцык 2 ½ миллиона <…> А 100 тысяч Марина и Ася посылают от себя тебе и мне».)
…Ася живет очень трудно, — хуже меня! Героична, совсем забыла: я. Всем настоящим эти годы во благо! –
…Будь уверен, милый Макс, что неустанно с Асей будем измышлять всякие способы помочь Вам с Пра. Живя словом, презираю слова. Дружба – дело».
Этому девизу Марины – «дружба – дело» полностью следовала и Анастасия.
Писатель Эмилий Миндлин вспоминает, как весной 1921 года он был бездомен, жил в Москве у разных людей, а Анастасия Цветаева «у своих соседей выпросила комнату для меня…» (Эм. Миндлин «Необыкновенные собеседники» — М., 1979.)
Из дневников Ариадны Эфрон: «…Приходит к нам человек с мягким и грустным лицом в голубой бумазейной куртке и в татарской шапочке – из Крыма Асин зна-комый. …Фамилия его была Миндлин…
Борис (Бессарабов, прототип героя поэмы-сказки М. Цветаевой «Егорушка») заболел малярией, и его забрала к себе Ася. А у ней в то время жил Э.Л. Миндлин. Мы поменялись. Ася получила Бориса, а мы Эм. Ль-ча…»
«И с юности не пойму, отчего же так мил человек, тленный, подверженный всем влияниям, как огонь на ветру? Что же светит в нем, как маяк в ночи, как лучина – в темной избушке? Образ и подобие Божие?» — писала Анастасия Ивановна.
Повесть «Моя Сибирь» начинается главой, в которой описывается этап из Ново-сибирской тюрьмы: заключенных сажают в грузовики, чтобы везти в ссылку, в Сибирь, навечно. Казалось бы, что может быть горше и мрачней этих минут… Но вот Анастасия Ивановна видит, как «слабым и неумелым» помогает «худенькая, с проседью женщина: быстро и ловко втаскивает неловкую за руку, от другой принимает чемодан…
…В каком-то быстром движении она повернула лицо – меня обдала синева ее глаз. В худобе лица они огромны и так добры, так улыбчивы, что меня осияло покоем: чудесна жизнь, если есть такие люди!»
Отправляясь в неизвестность, на «вечное поселение», в открытом грузовике, под дождем, восклицать: «Чудесна жизнь!»… Это могла, наверное, только Анастасия Цве-таева.
Доброжелательность, бескорыстие и необыкновенное трудолюбие – эти черты А.И. Цветаевой называют многие, кто общался с ней в последние годы.
«Она пишет даже в вагоне поезда», — вспоминала Г. Медзмариашвили.
А в детстве характер маленькой Аси был сложным.
Сводная сестра Марины и Аси Валерия Цветаева писала: «Младшая сестра Ася, подвижная, находчивая, ловкая, в детстве с мальчишескими ухватками, была неболь-шого роста, худенькая, с легкими светлыми волосами, нежным цветом лица, как и Ма-рина, и тоже близорукая. Ася обладала блестящей памятью, быстротой мысли и впо-следствии обращавшим на себя внимание даром слова. Характера она была открытого, живого, довольно дерзкого, в детстве надоедавшая всем назойливым, требовательным, ноющим плачем по всякому поводу. Становясь старше, оставалась трудной в быту и трудной самой себе.
…Сестер сближала с их матерью общая одаренность, мучительная тяга к чему-то, надрыв в горе и в радости…» (В. Цветаева «Из «Записок» — в книге «Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Рождение поэта» — М., «Аграф», 2002.)
Марина Цветаева вспоминала о матери: «Жила Музыкой, т.е. Душой… К своим детям была строга, как я к своим, в лицо ругала, втайне гордилась, воспитывала нелепо… требовала гениальности…
Любовь к бедности…, внешняя скромность: в одежде, в привычках – носила по 10 лет одно и то же платье, всегда ходила пешком… (Но были и странности: одевала нас с Асей, например, как нищих – в какие-то серпянки – 3 коп. аршин – и безобразно! Так же причесывала!)
— «Мама, что такое – Социализм?» (Ася, 11 лет, в 1905 г., в Ялте.)
— «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле – тогда это Социализм!»
…Она умирала, окруженная полной бессердечностью своих детей: я тогда любила Спиридонову и Шмидта и ненавидела ее за то, что она не давала мне читать «Русскую историю» Шишко, — Ася бредила подъемными машинами, Эдисоном и резала свистульки с мальчишками сторожа…» (отрывки из записи М. Цветаевой 1919 г.)
В юности поведение сестер Цветаевых порой называли экстравагантным.
Надежда Мандельштам пишет: «М. Цветаева произвела на меня впечатление аб-солютной естественности и сногсшибательного своенравия…
…Она везде и во всем искала упоение и полноты чувств. Ей требовалось упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей… В такой установке я вижу редкостное благородство, но меня смущает связанное с ней равнодушие к людям, которые в данную минуту не нужны или чем-то мешают «перу чувств». Нечто подобное я заметила у ее сестры Аси, с которой сложились гораздо более человечные отношения, чем с Мариной. Да и не только у сестер Цветаевых видела я удивительное сочетание неистовства и равнодушия. Такова была мода времени – своеобразное мел-кое своеволие, построенное на «хочу – не хочу»… Оно культивировалось в десятые годы и дало нелепые варианты у менее талантливых представительниц двадцатых. У последышей роскоши чувств не было и в помине, но небрежность к тем, кто казался в эту минуту «малоинтересным», подчеркивалось всеми силами.
То, что у сестер Цветаевых вырывалось с почти стихийной силой (в особенности у старшей), выглядело у москвички двадцатых годов, причастной к искусству, разуме-ется, обыкновенной невоспитанностью». (Н. Мандельштам, «Вторая книга» — М., «Со-гласие», 1999.)
А Марина объясняла поведение свое и сестры так:
…Скажут не раз: «Эти сестры изменчивы
В каждом ответе!»
— С дерзким надменны мы, с робким застенчивы,
С мальчиком – дети.
Да, Анастасия могла быть и резкой, и гневной. Об этом свидетельствует письмо Сергея Эфрона Максу Волошину от 15 сентября 1919 года. Он описывает, что происходит в Бусалаке (правильное написание Бузалак – имение И.В. Зелинского под Старым Крымом, где жила в то время и А. Цветаева). Несмотря на трудные времена, здесь бу-шевали страсти…
Эфрон пишет, что Майя (М.П. Кудашева) «потеряла голову от Панича». (Панич – домашнее прозвище В.И. Зелинской.) Сергей Яковлевич попытался вмешаться, пред-ложил Майе спасаться бегством, приготовил лошадей.
Но – в назначенный час «Майя скрылась с Паничем в парке, а Ася после длительных, таинственных переговоров с Ольгой Васильевной (Астафьевой – прим.), с Паничем и Майей (еще с предыдущего вечера) набросилась на меня. Она вошла белая от бешенства в мою комнату со словами: «Как тяжело разочаровываться в близких людях. Моя рука поднята для удара и не опускается только потому, что этот человек связан со мной в прошлом другим – любимым и самым близким человеком».
Подобных слов я от Аси ожидать не мог и причин для этого обращения до сих пор найти не могу. Очевидно Майя передала Асе о моем отношении к Паничу и ко всему Бусалаку и в тот момент это было принято ею, как предательство с моей стороны…
Мне тяжело и больно, что без всякого желания с моей стороны и без серьезной вины у меня произошел разрыв с Асей перед моим отъездом в полк.
…Пишу одновременно Асе».
Те, кто встретился с Анастасией Ивановной в последние десятилетия ее жизни, таких вспышек гнева и предположить не могли…
Галина Медзмариашвили пишет: «Я никогда не видела ее гневной, и даже чем-то рассерженная, она не кричит, не размахивает руками и всегда выдержанна. Предел ее гнева внешне проявляется в том, что она немного оттопыривает в стороны, как бы отрывая их от тела, свои маленькие локотки, и походит в этот момент на птичку, гото-вую взлететь.
…В ней сполна воплотилась мудрая истина древних: «Мощный дух спасает слабое тело». (Г. Медзмариашвили, «Людям о людях» — изд. «Хеловнеба», Тбилиси, 1989.)
Лилит Козлова, приехавшая к А.И. Цветаевой в Переделкино в конце сентября 1988 года, встретилась там и с Ириной Одоевцевой, отдыхавшей в соседнем корпусе. И вот как описывает Л.Н. Козлова возвращение в комнату Цветаевой: «После длительного улыбчивого рассказа Одоевцевой о Марине, ее удивлений, недоумений, светских сплетен, после всей легкой, жизнерадостной атмосферы вокруг Ирины Владимиров-ны… — здесь, у Анастасии Ивановны, в ее темноватом (занавески!) номере я чувствую себя как в строгом католическом храме. Но дело, конечно, в самой Анастасии Ивановне с ее строгой аскетической отчужденностью от многих сторон жизни, а прежде всего, от ее веселой легкости – и проходит не менее получаса, пока я снова не привыкаю к ней, к ее глубине – и высоте, к ее пренебрежению ко всему внешнему…»
Пренебрежение А. Цветаевой ко всему внешнему отмечает и А. Саакянц. Она вспоминает, как однажды «купила себе сарафан, яркой красно-рыжей расцветки, схва-тила, не разобрав…» Носить сарафан не смогла. Ариадна Сергеевна посоветовала от-дать его цветаевской внучке, перешить для нее – и отдала сама. А вскоре мать А. Саа-кянц встретила у Никитских ворот Анастасию Ивановну… в этом самом сарафане. «Вообразив себе эту картину, я долго веселилась», — пишет Анна Александровна.
И продолжает: «Почему вспоминаю об этом? Потому, что для меня любая мелочь – повод подробнее вглядеться в личность Анастасии Цветаевой, в которой уживались поразительные несовместимости, затаились бездны. Но во всем и всегда она оставалась самою собой, ей было безразлично чужое мнение как об ее убеждениях – на них она стояла незыблемо, — так и об ее внешности; она никогда не боялась выглядеть комично, хотя прекрасно видела, что такое случается. Она сама пишет о том, как уличные мальчишки в Сибири и в Казахстане – ее ссылках – кричали вслед: «Баба-Яга», хотя она еще не была старой. Она не обижалась, а старалась понять: из-за чего? Из-за носа или из-за стриженых волос? И поняла: из-за летящей, стремительной походки – к ней так и «просилось» помело. Добавлю лишь, что Ариадна Сергеевна прозвала свою тетку «доброй ведьмой».
Летящую и стремительную походку А. Цветаевой хорошо помнят многие павлодарцы, даже и те, кто лично не знал Анастасию Ивановну, а лишь видел на улицах пыльного тогда Павлодара странную, вечно спешащую куда-то «бабушку в шляпке и с зонтиком».
Жительница Павлодара Валентина Даниловна Жлобенцева вспоминает, как в начале 70-х годов она летела из Москвы в одном самолете с Анастасией Ивановной. Та была одета в плюшевую короткую жакетку «из того времени» и обращала на себя внимание пассажиров. Уже потом, поближе познакомившись с А. Цветаевой, Валентина Даниловна поняла, что причин такого «гардероба» две: во-первых, Анастасии Ивановне было безразлично мнение окружающих о ее внешности – она жила своей духовной жизнью. А во-вторых, ей было дорого то, прошедшее, время, та одежда. «Это была женщина «сама в себе», — говорит В. Жлобенцева. – Тем не менее, она высоко ценила отзывчивость людей, всегда очень тепло отзывалась о нашем городе, о гостеприимстве павлодарцев. Мне кажется, у нее никогда не было отрицательных эмоций. Она производила впечатление спокойного, душевного, счастливого человека. Она жила в своем мире, жила своими книгами».
Глава 14. Марина
«Сходство сестер было психофизическое, основанное на сходстве их душ. Друг друга они обожали», — эти строки из очерка А.И. Цветаевой «Об Аделаиде и Евгении Герцык» вполне можно отнести и к сестрам Цветаевым, особенно в пору их юности.
Детство Марины и Аси, с любовью описанное в «Воспоминаниях», было вовсе не безоблачным.
В романе «Amor» А. Цветаева пишет о себе в третьем лице: «Ее ласковое детство вспоминать – как пить ключевую воду». Продолжая сравнение, можно сказать, что вода была разной…
Дети часто дрались. «Каждый спор или недоразумение решались кулаками. При этом Марина кусалась, Андрюша щипался, а самая слабая Ася царапалась и тоненьким противным голосом пищала и-и-и. пищала она во всех трудных для себя обстоятельст-вах, и брат с сестрой дразнили ее этим.
Марина не терпела даже, чтобы Ася читала одни с нею книги и любила «ее» ли-тературных героев. Непременно менялись, и часто – абсолютно бесплотным. Нераз-менны – 2 баллады Жуковского. Марине – «Ундина», Асе – «Рустем и Зораб». (В. Швейцер.)
Дочь Марины Ивановны Ариадна Эфрон пишет: «Из двух дочерей от второго брака Ивана Владимировича наиболее для родителей легкой оказалась (или показалась) младшая, Анастасия; в детстве она была проще, податливее, ласковее Марины и млад-шестью своей и незащищенностью была ближе матери, отдыхавшей с ней душою: Асю можно было просто любить. В старшей же, Марине, Мария Александровна слишком рано распознала свои недостатки – спутники таланта, свои вершины и бездны – плюс собственные Маринины! – и старалась укрощать и выравнивать их.
«Причин тому, что дочери Марии Александровны не дружили в детстве, а сблизились сравнительно поздно, уже подростками, было несколько: они заключались и в детской ревности Марины к Асе (которой материнская нежность и снисходительность доставались так легко!), и в Марининой тяге к обществу старших, с которыми она мог-ла померяться умом… и в том, наконец, что ей, ребенку раннего и самобытного разви-тия, попросту была неинтересна младенческая Асина несамостоятельность. Лишь пере-гнав самое себя во внутреннем росте, перемахнув через двухгодичную разницу в воз-расте (равноценно взрослому двадцатилетию!) – стала Ася Марининым другом отроче-ских и юных лет. Ранняя смерть матери еще более объединила их, осиротевших.
В весеннюю свою пору сестры являли определенное сходство – внешности и ха-рактера, основное же отличие выразилось в том, что Маринина разносторонность обре-ла – рано и навсегда – единое и глубокое русло целенаправленного таланта, Асины же дарования и стремления растекались по многим руслам, и духовная жажда ее утолялась из многих источников. В дальнейшем жизненные пути их разошлись». (А. Эфрон, «О Марине Цветаевой» — М., 1989.)
Все началось далекою порой,
в младенчестве, в его начальном классе,
с игры в многозначительную роль:
быть Мусею, любимой меньше Аси… —
пишет Б. Ахмадулина в стихотворении «Биографическая справка», посвященном Марине Цветаевой. И она же – прозой о детстве сестер:
«…Есть лишний повод вспомнить дом в Трехпрудном, в котором некогда жили две чудные девочки. И вот я люблю по книге Анастасии Ивановны Цветаевой, а теперь уже как бы по моему собственному житейскому впечатлению, люблю думать, пред-ставлять себе, как они жили в морозный день, в платках поверх шапок, люблю думать, как они шли вниз по Тверской на Кузнецкий мост, чтобы купить гравюру или альбом. Чередовались, там, голубые и розовые фонари, и шли два чудных ребенка, обреченных к столь неимоверному опыту жить, страдать и оставить людям столько всего». (Б. Ах-мадулина, «О Марине Цветаевой». Выступление в Литературном музее. Из книги «Миг бытия».)
Из вышедшего недавно трехтомника «Марина Цветаева в воспоминаниях совре-менников» (М., «Аграф», 2002) я выбрала отрывки, касающиеся Анастасии и взаимоот-ношений сестер.
Валерия Цветаева так описывает жизнь семьи после смерти Марии Александровны: «…В крупном и мелочах у сестер укрепились навыки своеволия и беспорядочного быта: неразлучные подсолнухи; на ночь, засыпая, непременный во рту леденец и т.д.
…Передо мной стихи Марины «Столовая». Говорят они о нашей семье, о времени, когда Марине было 15 лет, Асе – 13, а брат был на два года старше Марины. Я уже не жила дома со всеми в Трехпрудном. С ужасом читаю, что пишет, о чем вспоминает Марина.
Столовая
Столовая, четыре раза в день
Миришь на миг во всем друг друга чуждых.
Здесь разговор о самых скучных нуждах,
Безмолвен тот, кому ответить лень.
Все неустойчиво, недружелюбно, ломко,
Тарелок стук… Беседа коротка:
«Хотела в семь она прийти с катка?»
«Нет, к девяти», — ответит экономка.
Звонок. «Нас нет: уехали, скажи!»
«Сегодня мы обедаем без света…»
Вновь тишина, не ждущая ответа,
Ведут беседу с вилками ножи.
«Все кончили? Анюта, на тарелки!»
Враждебный тон в негромких голосах,
И все глядят, как на стенных часах
Одна другую догоняют стрелки.
Роняют стул… Торопятся шаги…
Прощай, о мир из-за тарелки супа!
Благодарят за пропитанье скупо
И вновь расходятся до ужина враги.
Откуда все это? Когда началось? Трудный, тяжелый вопрос…
Началось, должно быть, с детства сестер и брата. Были няни, были бонны, немки и француженки, были окрики, в ходу были и шлепки, но не было воспитания: терпели-вого надзора в пору, когда складывается характер и приобретаются навыки поведения.
Дети одаренные, с характерами резкими, самоуверенными, трудными. Но в них была и нежность, они любили животных, помнили тех, кто был к ним добр. Неприятным воспоминанием остались детские драки. Поводом к драке было то, что каждый хотел все для себя одного <…>.
Азарт драк, озверение были в обиходе наших детей <…>. Помню, что сестры были в детстве очень привязаны друг к другу. Но все же они постоянно соперничали: что-то делили, отнимали, спорили <…>. Росли дикарями, к тому же еще и изобретательными <…>.
Непоправимым злом в нашем доме было отсутствие обязательной и привычной заботы об отце, не слыхавшем заслуженного им благодарного «спасибо» от детей и жены, не видавшем от них ни ласки, ни внимания.
Из песни не выкинешь. Недаром отец к концу жизни признавался: «Семья мне не удалась…»… В семье, в самом корне не было благополучия. В одном из случаев по-следних своих увлечений М.Ал. до конца дней решала, не повернуть ли свою жизнь по новому пути. И дети об этом знали.
С Италии (в Нерви) жизнь девочек сорвалась в сумасбродную вольницу. Было им тогда: Марине 10, Асе 8 лет. Дальнейший путь их по школам-интернатам Швейцарии и Германии (близ санаториев и курортов, где лечилась мать) не дал им нужного тепла, не упорядочил навыков и характера. Обязательные смены мест и людей, смена привязанностей и порядков создали чувство бездомности, неустойчивости. <…>. Нача-лись затеи, несообразные для девочек 13 и 11 лет: в свободный день, гуляя по благоус-троенным сосновым дорогам Шварцвальда, зайти в придорожную пивнушку и пить наперебой, кто счетом больше проглотит кружек пива, и идти на дорогу с палкой в руках, изображая подвыпивших буржуа.
Правда, и раньше бывали тяжелые выдумки: так, молодсчества ради, в гостях у художника унести под бельем пачку этюдов, поставив этим родителей в невозможное положение.
Случай этот, бывший еще до болезни матери, в условиях кажущегося благополучия, обнаруживал тем не менее явную беспризорность 7-9-летних детей…»
Магистр философии А. Жернакова-Николаева в очерке «Цветаевский дом» пишет: «Лейтмотивом цветаевского дома было взаимное непонимание.
Профессор Иван Владимирович Цветаев не понимал ни своей первой жены (урожденной Иловайской), ни второй жены, как и она его. Он не понимал и своих де-тей, а они в свою очередь не понимали его. И между старшей дочерью Ивана Владими-ровича – Валерией, ее родным братом Андреем и сводными сестрами их Мариной и Асей царило такое же непонимание. А между тем все они были превосходными людь-ми…»
Софья Липеровская, гимназическая подруга М. Цветаевой, в очерке «Юные годы» подтверждает: «Отец не был другом своих детей: трех дочерей и сына. Он мало знал об их жизни и интересах, редко видел и, вероятно, не умел воспитывать. помощников ему в этом деле не было.
…Я бывала у Марины в Трехпрудном переулке. Познакомилась с ее семьей – с отцом, сестрой Асей и с братом Андреем.
Весь уклад жизни семьи Марины был для меня необычен: разобщенность членов семьи, своеволие каждого, разница характеров, взглядов, поведения, нежелание счи-таться с другими и какая-то потаенность, нервозность…»
А вот отрывок из книги Лили Фейлер: «…Основной мишенью ее (Марины – О.Г.) ревности в детстве была сестра Ася.
В автобиографических эссе Цветаевой Ася появляется как испорченная, глупая, плаксивая девочка.
Горечь отвергнутой любви к матери и ревность к Асе останутся с Цветаевой на протяжении всей жизни. В письме, написанной последней зимой перед смертью, все еще присутствует обида: «Я у своей матери старшая дочь, но любимая не я. Мною она гордится – вторую любит».
Диссонансом к словам Лили Фейлер о «глупой девочке» звучат многочисленные стихотворения Марины, посвященные сестре, наполненные любовью, нежностью и гордостью.
Тверская
Вот и мир, где сияют витрины,
Вот Тверская, — мы вечно тоскуем о ней.
Кто для Аси нужнее Марины?
Милой Асеньки кто мне нужней?
Мы идем, оживленные, рядом,
Все впивая: закат, фонари, голоса,
И под чьим-нибудь пристальным взглядом
Иногда опуская глаза.
Асе посвящены многие стихотворения сестры 1908-1913 годов. Где-то это прямое посвящение – «Асе» («Гул предвечерний в заре догорающей…»), «Асе» («Мы быстры и наготове…»), «Колыбельная песня Асе» («Спи, царевна! Уж в долине колокол затих…»).
В других стихах Ася – главное действующее лицо – «В субботу», «Летом», «На скалах», «Наши царства», «Неразлучной в дорогу»:
Пора! Завязаны картонки,
В ремни давно затянут плед…
Храни Господь твой голос звонкий
И мудрый ум в шестнадцать лет!
Или вот это стихотворение «Паром», которое вошло в подборку стихотворений М. Цветаевой в легендарных «Тарусских страницах» (Калуга, 1961 год):
Темной ночью в тарантасе
Едем с фонарем.
«Ася, спишь?» Не спится Асе:
Впереди паром!
Едем шагом (в гору тяжко).
В сонном поле гром.
«Ася, слышишь?» Спит, бедняжка,
Проспала паром!
В темноте Ока блеснула
Жидким серебром.
Ася глазки разомкнула…
«Подавай паром!»
1909.
Дружба сестер была искренней и трогательной. Татьяна Астапова, одноклассница М. Цветаевой в гимназии М.Г. Брюхоненко, пишет: «Настоящим другом Цветаевой была ее младшая сестра Ася, учившаяся в той же гимназии. Меня всегда удивляло, с какой радостью встречает Цветаева сестру и как подолгу они ходят вместе и оживленно беседуют друг с другом. Можно подумать, что они давным-давно не видались. Вот ви-жу их на площадке второго этажа, откуда три большие двустворчатые двери ведут в зал, в кабинет начальницы и в столовую. Они стоят возле пролета лестницы, возле чу-гунных перил; если одна говорит, другая слушает внимательно и с улыбкой смотрит на сестру. Ася младше Марины года на два – на три и не похожа на нее – тоненькая, неж-ная, с гладко причесанной головкой, на высоких каблучках, с изящным ридикюлем в руке. В ней было что-то старомодное, что-то от тургеневских времен. Я посматривала на них и не переставала удивляться их долгой беседе. У меня тоже любимая сестра училась в той же гимназии, но мне казалось бы странным приветствовать ее при встре-че и разговаривать с ней. Ведь мы же каждый день видимся дома, а здесь столько дево-чек, столько общих интересов в кругу своих одноклассниц».
Воспоминания Ольги Юркевич о М. Цветаевой были опубликованы в журнале «Звезда» (СПб., 1996, № 5): «…Соня Юркевич ввела М. Цветаеву в семью Ивана Ви-кентьевича Юркевича и познакомила ее со своими братьями. Обе сестры, Марина и Ася, бывали у них в доме, сначала в Б. Кисловском переулке, потом на Берсеневской набережной.
…Отношения сестер Цветаевых с братьями Юркевич продолжались и тогда, когда братья стали студентами Московского университета, а старший уехал в Петербург и поступил на кораблестроительный факультет Политехнического института. В семье сохранилась легенда, что Сергей Иванович Юркевич перед женитьбой показал своей будущей жене медальон с локоном. Локон принадлежал Анастасии Цветаевой».
Нина Яковлева, переводчица, вспоминает Москву, 10-12-е годы: «Литературно-художественный кружок на Большой Дмитровке. Хозяином там Валерий Брюсов. И вижу как сейчас – Марину и Асю. Марина крепкая, ширококостная, подстриженная по-мальчишески. Ася тоненькая, с милым личиком, ростом пониже сестры…»
Об этих выступлениях сестер «дуэтом» — в Москве и Феодосии – вспоминают многие.
«…Марина и Ася вдвоем читают Маринины стихи. Стройные, хорошенькие, в старинных платьях, с детскими личиками, детскими нежными голосами, с детскими вздохами, по детски нараспев они читают, стоя рядышком у стенки, чистые, трогатель-ные, милые стихи… Ужасно странное впечатление! – какое-то далекое-далекое, забы-тое, не нынешнее, словно на миг мелькнувшее во сне прошлое, которое сейчас-сейчас исчезнет…» (Р.М. Хин-Гольдовская, запись в дневнике от 18 февраля 1913 года.)
Е.Я. Тараховская – поэтесса, переводчица, сестра С.Я. Парнок: «…Они вместе с сестрой Асей выступали и читали Маринины стихи, так сказать, «дуэтом». Голоса их были очень похожи, и это чтение выглядело каким-то интересным эстрадным номером. Причем все мысли и ощущения, и характер, ни на кого не похожий, принадлежал Марине, а Ася была лишь ее отголоском, как бы эхом Марины, несмотря на то, что сама была талантливым прозаиком и написала несколько книг, главным образом о себе самой. Книга «Королевские размышления» и другие известны любителям литературы, а сейчас, в 1965 году, в журнале «Новый мир» вышли ее воспоминания, где дана старая Москва, ее отец профессор И. Цветаев, ее мать, но отсутствует сама Марина…»
Справедливости ради автор замечает: «Возможно, что если бы эти воспоминания были напечатаны не в сокращенном виде, у меня сложилось бы о них другое мнение».
Писатель Борис Зайцев: «Две барышни, худенькие и миловидные, в одинаковых платьицах, читают с эстрады стихи – вдвоем, в унисон. Одна Марина, другая Ася, до-чери профессора Цветаева (основателя музея Александра III в Москве).
Стишки острые, колкие, барышни читают – щебечут остроугольно, слегка пола-мываясь. Не только напев в унисон, но и улыбки, подергивания нервных лиц. Никакого спокойствия, основательности. Но к тогдашнему это подходило, даровитость же чувствовалась.
Вспоминая то время, предреволюционное, поражаешься, сколько было поэтов, художников, философов, писателей, «богоискателей»… Марина и Ася тонула в арти-стическо-литературной среде: почти гимназистки!» (Б. Зайцев, «Далекое», Вашингтон, 1965.)
Елизавета Кривошапкина – «В Феодосии»: Е.П. Кривошапкина (урожд. Редлих, 1897-1988) – художник-график. Воспоминания были опубликованы в журнале «Дружба», М., 1983, № 5):
«…Внизу, в городе, жила ее младшая сестра Ася. Они очень любили друг друга. У них были совершенно одинаковые голоса, и было между ними большое родственное сходство. Обе были очень самоуверенны – и все же совершенно разные.
…Асю я не знала близко. Не в пример Марине, которую интересовало все, ей, конечно, не было дела до глупости застенчивой провинциальной гимназистки. Поэтому я так и не узнала, за что ее так любила Марина, наверно, было за что, так как в отношении к близким у Марины не было никакой излишней чувствительности.
…Сестры Цветаевы часто читали вдвоем стихи Марины. Их голоса были так похожи, этот голос раздваивался. Выступали они в Феодосии публично и пользовались большим успехом… И чем больше их знали, тем больше они старались «эпатировать» людей. Помню, как-то весенним днем они вдвоем шли по Итальянской в одних плать-ях, с открытыми головами и несли на закорках одна сына, а другая дочь. Встречные узнавали их и возмущенно переговаривались и переглядывались. Дочери известного профессора ведут себя так неприлично. А те хохотали, дерзко глядя им в глаза…»
Валентина Перегудова назвала свои воспоминания о М. Цветаевой – «Мое знакомство с ней началось в гимназии». Она описывает свою дружбу с Мариной в гимназии фон Дервиз, а потом встречу с ней в конце 1916 года (Марина была беременна второй дочерью) в Борисоглебском переулке, 6: «Расставаясь со мной, Марина улыбнулась прежней милой улыбкой и сказала: «Я зайду к вам, Валенька». Но не зашла. Вместо себя прислала ко мне Асю, поручив ей передать мне, что плохо себя чувствует и прост Асю повидать моих детей и рассказать о них ей.
Очень четко помню, что в момент прихода Аси дети купались, но, поскольку Ася куда-то спешила, она решила посмотреть на них во время купанья. Войдя в ванную комнату, мы увидели сидящих в воде друг против друга ребятишек с торчащими мокрыми хохолками на головах и таращивших удивленные глазенки на «чужую тетю», во-рвавшуюся в ванную комнату.
Я даже не забыла фразу, сказанную рассерженной няней, заявившей мне при Асе, что детей надо показывать посторонним людям не в голом виде, а в хороших платьицах.
Не помню уж, какое впечатление произвела эта сцена на Асю, и не знаю, что она рассказывала Марине о своем посещении меня».
О первой большой разлуке сестер (1917-1921) и возвращении Анастасии в Москву уже говорилось в других главах. А впереди у них была еще одна большая разлука – в мае 1922 года Марина уезжала за границу к мужу. Все исследователи творчества М. Цветаевой удивляются и негодуют по поводу того, что Анастасия не провожала ее.
А. Саакянц пишет: «Сохранилось также заявление Марины Ивановны в жилищное товарищество дома номер шесть по Борисоглебскому переулку с просьбой о пре-доставлении покидаемой площади родственникам. Имелась ввиду Анастасия Ивановна, находившаяся под Звенигородом. Однако она не провожала Марину Ивановну (с которой предстояла разлука, по тем временам, на всю жизнь) из-за ревности к их общему другу (такие случаи между сестрами бывали уже не раз». (А. Саакянц, «Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс» — М., «Центрполиграф», 2002.)
У Виктории Швейцер отъезд описывается так: «…Затянувшееся прощание с сестрой, уезжавшей на лето, не могущей остаться, чтобы проводить. Трудное прощание, без надежды на встречу. Стремление помочь Асе, одарить – но чем и как? Анастасия Цветаева вспоминала, что уже после отъезда Марины получила в Звенигороде конверт с деньгами: «Асе и Андрюше на молоко».
11 мая 1922 года. День отъезда. Провожал Марину только А.А. Чабров-Подгаецкий, музыкант, актер, режиссер. Почему так получилось на самом деле, трудно сейчас судить, да и не нужно. Возможно, главная разгадка – в сказке Анастасии Ивановны про девочек-великанов? Эта сказка посвящена Марине. В главе «Как прощались великановы девочки» есть такие слова: «…Может быть, если бы они были обыкновен-ные девочки, они сказали бы друг другу что-нибудь на прощанье, какие-нибудь нежные утешительные слова, но они были маленькие великаны, и они не сделали этого».
Последний раз сестры увиделись в 1927 году. Анастасия Ивановна гостила у М. Горького в Сорренто, и оттуда приехала к Марине во Францию. Горький передал Ма-рине Ивановне приглашение приехать, но сделать этого она не могла. «Исполненная восторженных чувств, Цветаева отправила ему «Царь-Девицу» и «Тезея», а также письмо, где вспоминала о своем младенчестве, когда впервые услышала горьковские слова: «Мальва» и «Челкаш» (так звали собаку). И благодарила «за Асю».
Анастасия приехала в Медон 2 сентября, застав больных Мура и Алю. Ради Горького, с которым она подолгу говорила в Сорренто и которому читала свои сочинения, она отказалась от предложения сестры ехать вместе с нею в Бретань. Анастасия Ивановна вспоминает, что преимущественной темой их с сестрой бесед в Медоне был Горький и их общий перед ним восторг (который, прибавим, отчасти объяснялся любовью Горького к их покойной матери). И еще о том как Марина Ивановна прочла ей «Поэму воздуха» и сказала о ней: «Знаешь, я попыталась описать, что бывает со мной, когда я после черного кофе – засыпаю… Точно куда-то лечу, — это еще не сон, — трудно объяснить словами…»
«Ася у меня две недели, на днях едет, — писала Цветаева Саломее Андрониковой 15 сентября. – Много рассказывает о России, морально хуже, чем было в 22-м г.» (А. Саакянц.)
Анри Труайя с присущей ему эмоциональностью пишет об этой встрече: «Марина воспринимала свою будущую встречу с Анастасией так, будто ей предстояло встретиться внезапно со своим прошлым, так, будто ей предстояло оправдываться пе-ред своим вторым «я», так, будто ее могли обвинить, что она – по небрежности или из-за упрямства – упустила шансы, подаренные ей судьбой…
…На этот раз Марина волновалась зря. Встреча сестер была радостной, нежной, полной общих воспоминаний…»
Большой радостью стал приезд Анастасии для Сергея Эфрона. Это был живой привет с родины, о которой он тосковал и куда надеялся вернуться. Он пишет сестре Елизавете Яковлевне 25 октября 1927 года:
«Дорогая моя Лиленька, не писал тебе по многим причинам и лишь одна из главных та, что все мои (кроме меня) болели скарлатиной. Теперь, слава Богу, все обошлось, но одно время было очень трудно. Я думал, что тебе все об нас рассказала сестра Марины, которая несколько дней у нас гостила. Повидайся с ней. Я послал тебе очень скромный подарок (на большее сейчас не был способен), а племяннику банку какао. Она была первым человеком, восстановившим мою связь с Москвой. Теперь приблизительно все обо всех знаю, так же как и ты узнаешь все о нас.
Я счастлив, что после свидания с сестрой Марины я стану для тебя реальнее. Поцелуй ее от меня и скажи, что не проходит дня, чтобы мы все ее не вспоминали, что даже Мур часто предлагает поехать к ней в Москву. Здорова ли она? Меня тревожит, что вы до сих пор не повидались…»
Ей же, в канун нового 1928 года: «…Ты пишешь о пятичасовом разговоре с Асей. Мне бы очень хотелось знать о нем подробнее, т.е. о твоем отклике, об общем впечатлении – ведь это первая твоя встреча со мною вплотную после десяти лет разлуки. Каким ты нашла меня? Таким ли, как ожидала? И что во мне для тебя ново, а новое близко ли, или далеко и чуждо? Уж потому, что вы говорили пять часов сряду – вижу, что все возможное тобою выпрошено…»
Подробно встречу с сестрой А. Цветаева описывает в «Воспоминаниях». Они увиделись последний раз в жизни. «Позади – прощание с Мариной, прощание, чаявшее еще встречи, прощание, не заглянувшее в будущее, верящее, что это только начало встреч… Но сердце ноет: оно, может быть, лучше чуяло будущее, чем ум?» — написала потом Анастасия Ивановна в «Матери волшебного звона».
Когда Марина Ивановна вернулась вслед за мужем и дочерью в Россию в 1939 году, Анастасия уже два года была в заключении…
Но до этого шла активная переписка, слались посылки. Зачастую присланное сестрой становилось для Марины толчком к написанию какой-то вещи. А. Цветаева присылала Муру из Москвы книжки Маршака, Шварца и других детских писателей. «Мой Мур все время рвется в Россию, не любит французов, говорит запросто о пятилетке», «у него богатая советская детская библиотека…» — восхищался сыном Сергей Эфрон в письме к сестре (28 марта 1931 г.).
О «библиотеке» Мура М. Цветаева писала маленький очерк под названием «О новой русской детской книге». Советские книги для детей она резко противопоставила «бездарному, бесстыдному, безграмотному вздору» эмигрантских изданий. В 1933 году из Москвы пришла весть от Анастасии: в апреле скончался от туберкулеза их сводный брат Андрей. Письмо сестры, с подробностями его конца и похорон в отцовской могиле на Ваганьковом, о двухлетней дочурке, все спрашивавшей: «Где папа?», — сильно, по-видимому, взволновало М. Цветаеву. В ее сознании подспудно начал зреть замысел «памятника» всей отцовской семье (от его первого и второго браков).
Первой вещью на эту тему стал маленький очерк-воспоминание «Башня в плюще» — эпизод грустного детства: пребывание во Фрейбургском пансионе маленьких Марины и Аси Цветаевых, лишенных праздника и радостей, разлученных с матерью (лечившейся в санатории). С этого очерка «автобиографическая мемуарная проза сде-лается насущной потребностью души поэта». (А. Саакянц.)
Вот еще два упоминания о сестре из переписки М. Цветаевой. Письмо Ю. Иваску от 25 мая 1934 года. Марина Ивановна размышляет в нем, кому оставить свой архив при отъезде в Россию. Предлагала ему – отклонил.
« — Пастернак…
Ася? (Сестра, в Москве, перебираю близких). Ася любит меня безмерно, но – «земля наша богата, порядку в ней лишь нет», кроме того, в одну великодушную минуту – могла бы сжечь все, как всегда жгла свое. Кроме того, мы с ней тоже сверстницы (немножко моложе)».
Марина Ивановна хотела оставить свой архив человеку, намного моложе себя.
Аля уехала в СССР 15 марта 1937 года. Полтора месяца спустя М. Цветаева пишет: «Живет она у сестры С<ергея> Я<ковлевича>…, у моей сестры (лучшего знатока английского на всю Москву), учится по-английски…»
19 июня 1939 года М. Цветаева приехала в Москву. Скорее всего, первой вестью оказалось сообщение о том, что сестра Анастасия арестована – еще в сентябре тридцать седьмого…
В очерке «О Марине, сестре моей» А. Цветаева пишет: «В 1943 году, на Дальнем Востоке, в Сталинском лагере, когда я узнала о смерти Марины (от меня два года скры-вали), я все свободное время сидела за увеличением Марининых фотографий, портре-тов… Погруженная в свое горе, я увидела у одной вскоре освобождающейся женщи-ны… цветок, любимый Мариной, разросшийся в комнатное дерево – серолист. Я сказа-ла о Марине владелице дерева и она подарила его мне …
В тихий осенний вечер мы сидели, человек пять, пришедших с работ, кто за письмом, кто за вязаньем, кто за чаем, в полной тишине — … и дерево с нами, как член горестной нашей семьи. Я – рисую Марину…
Было совсем тихо, никто не шел по мосткам, вершим в маленький наш барак, и не было за окном ветра.
Внезапно, как бы в порыве сильного ветра, все ветви серолиста всплеснулись шумно. Все мы пораженные смотрели друг на друга, молча, я – оторвавшись от марининого портрета. Дерево медленно успокаивалось… Марина дала знать о себе?..»
В книге «Дым, дым и дым», двадцати лет от роду, Анастасия писала: «Маринина смерть будет самым глубоким, жгучим – слова нет – горем моей жизни.
Больше смерти всех, всех, кого я люблю – и только немного меньше моей смерти.
Как я могу перенести, что ее глаза, руки, волосы, тело, знакомое мне с первого года жизни – будет в земле, я не знаю. Это будет сумасшедшее отчаяние. И от этого – кто спасет меня! Уж лучше бы ей увидеть мою смерть – она бы, может быть, лучше справилась.
…Мой голос (у нас одинаковые голоса, мы говорим вместе стихи, совпадают все нюансы, как будто говорит один человек) жутко покажется мне – половиной расколо-того инструмента. Я с ужасом спрошу себя: как же я буду жить? Как если бы мы были сросшиеся, и ее отрезали от меня.
…А в то же время – мы удаляемся друг от друга по дорогам жизни. Но ее лицо и тело я в землю отпустить не смогу».
Так и получилось, что не смогла она похоронить сестру, прервавшую свою жизнь в Елабуге 31 августа 1941 года. Но смогла сделать все для того, чтобы память о ней жила, чтобы жили ее стихи…
В том же «Дыме…» есть такие слова: «…Вечером, вдруг, мы поехали на Вагань-ковское кладбище. Было прохладно. Пресня, застава – сколько раз мы тут шли, Марина и я, — с папой, на мамину могилу!
Был закат. Кресты и памятники стояли по обе стороны дороги, как молодой лесок. Вошли в ворота. Вот памятник Корша; свертываем налево, и вот уж я вижу через чугунный узор часовни – посеревшие, когда-то белые могилы деда и бабушки; рядом – мамин черный, тяжелый камень с высеченным крестом…
…И когда-нибудь мы все будем в земле. И я, и все, кто меня понимали. И как ослепительно все будет цвести! И пчелы жужжат. И июль возвращается».
Анастасия Ивановна уже 11 лет лежит на Ваганьковском, в одной оградке с матерью и сыном…
Из письма Марины Цветаевой Вере Буниной:
«Слушайте. Вы знаете, что все это кончилось, кончилось – навсегда. Тех домов – нет. …Тех деревьев нет. Нас, какими мы были – больше нет. Все сгорело дотла, опустилось до дна, утонуло. Все, что осталось – осталось в нас: в Вас, во мне, в асе и в немногих других…»
Хочется верить, что и в нас тоже – в тех, кто помнит и любит Марину и Анастасию Цветаевых.
2004 г.