Прилив необъяснимой нежности,
Не проявляемой нигде,
Вот к этой сырости и свежести,
К иртышской серенькой воде.
И в эти слабости минутные
У парапета на краю
Я вновь смотрю на воды мутные
И вспоминаю жизнь свою.
И лица, даты и события
В зелёной глубине плывут,
И чувства, вроде бы забытые,
Всплывают в несколько минут
К тем, кто ушёл… Но, тем не менее,
Не перестану их любить.
Уносит всех река забвения,
Но не даёт о них забыть.
Ю. П.
Что за окном твоим, милый, — снег, морось?
Что на душе у тебя? Кто с тобой?
Слышишь меня? Это же мой голос.
Может, меня не будет, а он живой.
Жили с тобой по-разному – нервно, трудно,
Боль оставалась в кратких обрывках строк.
Всё уже пройдено – пламя, вода, трубы…
А сыновья какие – храни их Бог!
Так, как сплетаются корни дерев близких,
Как прирастает вьюн – навсегда – к стволу,
Нас друг от друга не разделить без риска,
Ведь муравей – неизбежно – ползёт в смолу.
Не предавали друзей. Не теряли совесть.
Было слияние помыслов, душ и тел.
Станет тоскливо – слушай мой стих, мой голос.
Пусть он негромок. Он для тебя пел.
Я уходящий двадцатый век.
Скоро уже перейду межу.
Я породил, приютил вас всех.
Вот я прощаюсь и ухожу.
Я – просто время, десяток вех.
Я словно дом, что сдают внаём.
Разве бывает виновен век
В том, что жильцы натворили в нём?
Всё это ваше – и блеск, и вонь.
Космос, компьютер, шальной уран…
Я изуродован сотней войн.
Окна мои заменил экран.
Я остаюсь, но уйдёте вы.
Вновь воевать? Выбирать вождя?
Будь вы хоть тысячу раз правы,
Дверью не хлопайте, уходя…
1999.
Открывается Дверца
в тысячелетие новое,
А оттуда струится свет,
непонятный нам.
Что-то яркое там:
и пурпурное, и лиловое,
И чистейше-синее,
подобное небесам.
Мы стоим у Двери,
заглянуть за нее пытаемся,
Но от яркого этого света
отводим взгляд.
Век-то новый, а мы
нисколечко не меняемся —
Мы такие же точно,
как тысячу лет назад.
Мир по-прежнему правится золотом,
а не музами,
И чем дальше, тем больше зависти,
злобы в нас.
Вот бы времени речка
делилась веками, как шлюзами,
И отстаивались бы в них
чернота и грязь.
Ах, как хочется в Дверь войти
совершенно новыми,
Ах, как хочется жить в любви,
чистоте, добре!
Вот проснемся однажды —
грешные и бедовые —
Глядь, а третье тысячелетие
на дворе…
Вы уже определили, где истина?
Ну а я пока понять не могу.
Каблуками высекаются искорки —
Это я по тротуару бегу.
То опять казню кого-то, то милую.
То по-ангельски, то резко грубя.
От любимого — на службу любимую.
И все время — от себя, от себя…
И зачем он, этот бег, людям нравится?
Остановимся, тогда и поймем.
И зачем он, этот век,
вдруг кончается?
Мы с тобою были счастливы в нем.
Сводя с ума шмелей, акация цветет,
И лезет муравей
по сладкой ветке вишни.
Наверно, по весне у Господа учет.
Он каждой твари рад,
и здесь никто не лишний.
И в дневнике своем — там, где
«приход», «расход»,
Он ставит где-то плюс, а где-то
минус ставит.
Вот ландыш, вот скворец,
вот окунек плывет.
А в доме за углом кого-то
не хватает…
В извечной суете, на гонках, на миру,
Я душу, как птенца, все сохранить
пытаюсь.
И каждую весну: очнусь или замру?
И каждую весну: влюблюсь или
отчаюсь?
Я здесь! Заметь, услышь!
Поставь мне снова «плюс»!
Испытывай меня, но не лишай надежды.
И кажется опять, что все-таки
влюблюсь.
Не бег и не полет,
но что-то рядом,
между…
Не порть себе жизнь
сослагательным наклонением:
— Вот если бы я родился в Париже,
а не в Качирах!
Вот если бы мне повезло
со страной и временем,
Не говоря о жене
и других причинах!
Ах, я бы весь мир осчастливил
такими песнями!
Я б каждому дал,
что только ему захочется.
Коварное слово, обманное слово «если бы»,
Ведь судят не по желаньям, а —
чем закончится..
Эти отъезды похожи на бегство.
Семьи молчат до последнего дня.
Эти отъезды — ножами по сердцу,
Будто бросают не город — меня.
Господи, мы привыкаем к разлуке,
Было бы можно привыкнуть терять…
Если в подъезде веселые звуки,
Значит, кого-то пришли провожать.
Это веселье, конечно, сквозь слезы.
Эта бравада всегда для гостей.
Все понимают — не добр и не розов
Мир, где не встретишь родных и друзей.
… Может, у стойки в изысканном баре,
Там, средь готических ставен и крыш,
Будет паролем: «Я жил в Павлодаре…
Помнишь — морозы, Усолка, Иртыш…»
Как сладко на родине спится,
Как будто и прошлого нет…
На кухне скрипят половицы —
То мать затевает обед.
Как сладко увидеть, проснувшись,
Все те же часы на стене
И снова, в подушку уткнувшись,
Забыться в безоблачном сне.
Все беды исчезнут, изыдут,
Так было и будет не раз.
Никто здесь тебя не обидит,
Никто здесь тебя не предаст.
…Бывали подушки повыше
Бывали года молодей,
Но так, как под отчею крышей
Не спится, конечно,
нигде.
Мама записала мне молитву.
Листик треугольником свернула,
В сумку незаметно положила,
Чтобы он везде бывал со мной.
Та давно уж износилась сумка,
И купила я себе другую,
Но листок, уже чуть-чуть помятый,
Незаметно оказался в ней.
То же было с третьей, и с четвертой —
Неизменно мамина молитва
Кочевала по моим покупкам,
Но всегда она была со мной.
Я б давно попала под машину
И уже сгорела б в двух пожарах,
И реки могучее теченье
Унесло меня бы далеко,
Но спасает мамина молитва
От несчастий, сглаза и болезней,
И покуда цел еще листочек,
Буду я здорова и жива.
Только говорю: «Спасибо, мама,
Ты живи, родная, долго-долго,
А во мне живет твоя молитва —
Странные, волшебные слова:
«… от страха ночного,
от стрелы летящей
сохранит тя во всех путех
заступник мой,
спасение мое. Аминь.»