Как безумная Гретхен смеялась!
Бились намертво бес, человек.
А душа никому не досталась —
Белым голубем взмыла наверх.
Обаятельны тёмные силы,
Завлекает измены пример.
Вот шампанского даже налили,
Преподносят с поклоном фужер.
…О, начавшийся век меркантильный,
О, продажность врагов и друзей!
Пьеса вечная. Занавес пыльный.
Отодвинь. Образумься. Не пей.
Ты подойди к окошку светлому —
В нём больше неба, чем земли.
Наверное, мой друг, поэтому
Мы сговориться не смогли.
Не сговорилися, не спелися,
Хоть каждый, что хотел, сказал…
Предпочитаешь южным прелестям
Ты всё привычное глазам.
А я люблю поездки, новшества,
Морскую синь, корабль вдали…
Чтоб было больше одиночества
И больше неба, чем земли.
Как символ праздных солнечных химер
Вдруг вспомнится: Сиде, Белек, Кемер,
Турецкий берег, щебетанье птичье…
Апостольский благословенный край,
Где встретился святитель Николай —
Знакомый облик, доброе обличье.
Он умер здесь. Был похоронен здесь.
Он Санта-Клаус, он в рекламе весь,
А свечку негде, бедному, поставить.
Среди мечетей, гор, туристских стай
Ты здесь чужой, святитель Николай.
Так что важней — могила или память?
Никола зимний — вот он, наш родной,
Когда бредёшь российской стороной
И встретишь лик в далёком сельском Храме,
И грудь сожмёт, и сердце защемит,
Когда Угодник в путь благословит
И бабушка благословит перстами…
Дорога пряма, но туманна.
Мелькает столбов череда,
А цели не видно… И странно,
Что едем почти в никуда.
Но едем, и едем, и едем —
На то и дано колесо.
И верим, что путь наш победен,
И знаем: движение — всё!
Рассеется утренний морок,
Прольётся рассвет, как вино.
Пред нами откроется море.
И всё оправдает оно.
На открытии памятного камня поэту
в Омске 30 июля 2010 года.
Он за нас и пел, и пил, и маялся.
А потом вернулся —
И понравился:
Мол, стихи и правда неплохи…
Это настоящие стихи.
Это всё живое, неподдельное,
Яростное, буйное.
Смертельное.
Он не пел, а плакал.
Голосил.
И на жизнь не оставалось сил.
Сколько нас —
Удачных, процветающих,
При Советах книжки выпускающих…
Сколько нас — и в Омске, и окрест.
Но кому-то полагался крест.
Он чудил, писал, любил, надеялся.
И сгорел.
И прах его развеялся
То ль в грязи,
А то ли — среди звёзд.
В поле одуванчиком пророс.
И скорбит душа у камня стылого
О судьбе пропащего Кутилова,
Звёздной
Поэтической судьбе.
О России, времени, себе…
Ах, как хочется упереться —
Локтями, пятками, головой!
Ах, как хочется крикнуть времени:
Остановись, пожалуйста!
Но время летит поездом,
Экспрессом, «Красной стрелой»,
Неумолимо, бешено,
Вихрево и безжалостно…
Памяти Р. Рождественского
Зимы жестоки, долги
На берегу Омки
В сорок военном году.
Как изо льда вылита
Улица Карла Либкнехта,
Брошенная в беду.
Омские крыши-башенки…
Мальчик остался с бабушкой,
Писем от мамы ждёт.
В кружках вода смерзается…
Что же он не кончается,
Сорок холодный год!
Школа, военный госпиталь,
Нянечка скажет: «Господи,
Что ж ты такой малой!».
Пели они без робости!
Мальчика звали Робертом.
Время звалось войной.
Вьюга не унимается…
В детстве поэт рождается:
Вспышки, толчки, значки…
Вспомнится, не забудется
И ледоход, и улица
На берегу реки.
Всё прорастёт в стихи.
А Болшевские сосны
Ещё держали небо.
Елабужские сосны
Не смогут удержать…
А там ещё хватало
Терпения и хлеба,
Хотя уже хотелось —
Взлететь, уйти, сбежать…
Ещё гамак качался,
Оставленный меж сосен,
И в доме создавался
Убогий, но уют.
Но страшным хитрым зверем
Подкрадывалась осень.
И рано утром Алю
По тропке уведут.
…Я, запрокинув голову,
Стою под колким снегом
На глинистой
Кладбищенской
Елабужской земле.
Стволы — прямые линии —
Связали землю с небом.
Цветаевские — длинные —
Любимые тире.
В жимолости что-то от жалости.
А ещё, пожалуй, от милости.
А ещё немного от жадности —
Всю никак не собрать, не вынести.
С листьев капли тёплые капали…
Жаль, нельзя продлить настоящее.
В этой сине-матовой капсуле —
Терпкое, хмельное, манящее.
Облака стоят, словно пагоды.
Заросли редеют, кончаются.
Оттого ли губы не к ягоде,
А к моим губам приближаются?
За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.М. Цветаева.
…И Он послал — не сад, сосновый бор,
Где сосны неумолчные шумели
О вечной, тёмной, тёплой колыбели,
И был не страшен этот разговор.
Лишь потому, что всё перенеся,
Прочувствовав и время, и пространство,
Я поняла, что всё-таки нельзя
На эту землю дважды возвращаться.
И, лёжа между сосен в гамаке,
В раю июльском, чуть не настоящем,
Отправиться готова налегке
Вослед за лёгким облаком летящим…
Вослед Марине, Бродскому вослед
Горячий ветер памяти уносит.
Забыть, как сон, земные ад и бред.
И помнить только запах этих сосен.